Удивительно все-таки распорядилась природа. Первенца своего Витю, которого не донесла она до больницы из подтележного комфорта строителей светлого будущего, она родила 7 января, на Рождество Христово. Через три года 6 марта Клаша принесла из Перовского роддома Лиду. Прошло еще четыре года — пришел мой черед явиться на свет 5 января, за два дня до Рождества. Ну, отсчитаем еще четыре года — и снова Рождество, 7 января и рождается брат мой Женька. В марте 1946 должна была родиться еще одна сестричка, но мама ее не доносила и родила неживой. А в конце 50-го, 24 декабря, почти через четыре года наша семья выросла до семи человек, в качалке запищал последний сын — брат мой Сашок. Все мужики у нас в фамилии, кроме отца, — Козероги. А он Рак — в самой серединочке года, 5 июля. Мой сын Иван тоже Козерог, как и Сашкина дочь Маша. Для меня эти совпадения и ритм рождения нас у отца с матерью имеют символический и какой-то мистический смысл.
ОЙ, КЛАША ПОМИРАЕТ!
Никакие примочки и припарки, никакие капустные листы не помогали. Маме с каждым днем становилось хуже и хуже. Ее с Женькой разместили на печке, и она тихо стонала за занавеской. Мне запретили бегать, и я ходил по дому на цыпочках, понимая серьезность происходящего. Почему ее тогда не отправили в больницу, я так никогда и не выяснил. То ли не брали, то ли сестры боялись, что "ее там зарежут". Хотя врачи в Моршанске всегда были знаменитые.
От отца приходили короткие письма. Ему быстро отписали, что Клаша при смерти и от какой болезни. Как отцу удалось отпроситься, не знаю, но он примчался. На два дня. Его театральный друг дал ему адрес военного хирурга, который служил в расквартированном в Моршанске госпитале. Совпадение — как чудо. За два дня он все успел. Это были единственные в жизни дни, пропущенные им на работе по уважительной причине.
Приезд отца помню замечательно отчетливо. Открылась дверь из сеней, и в клубах пара вошел большой человек в черном кожаном пальто, от которого пахло морозом. В руках он держал большой темно-серый фанерный чемодан. Он поставил его на пол. Отвернул поднятый каракулевый пристяжной воротник, снял свою каракулевую папаху и заплакал: Д-д-етычки мои… Зоя и Лида завопили каждая свое и кинулись к отцу. Мама, услышав его голос, застонала за занавеской. Из-под нее показались мамины ноги в спущенных чулках в резинку.
Я стоял, замерев и сунув пальчик в рот. Мне стало жарко в шерстяном костюмчике, сшитом мамой еще до войны. И никак не мог понять: кто этот плачущий дядька. Забыл отца, забыл за время разлуки. Он схватил меня в охапку, поднял, смачно поцеловал, уколов щетиной, прижал к холодному пальто и выдохнул мне в ухо: сыно-о-к! Папка! Папка приехал! — заорал сын от радости, что вспомнил и что вот он, здесь, рядом.
Как помогали отцу раздеться, как он здоровался с мамой, что говорил и что делал — все это мимо детского внимания: им полностью завладел фанерный чемодан. А его уже положили на венский стул с гнутой спинкой. И вот отец достал ключик и вставил его в замочек: грум-грум. А потом щелк-щелк. Язычки замков отлетели, и поднятая крышка чемодана прислонена к спинке стула. И, наконец, с шорохом сняты газеты, прикрывавшие содержимое. Все ахнули: там по выгороженным из картона отделениям лежали конфеты, печенья, зефир, пастила, сухая колбаса, консервы и еще какие-то кулечки и пакетики — желтое, розовое, голубое, оранжевое! Все это из своего артистического пайка отец откладывал и копил для нас. Зайдясь от восторга при виде такого ароматного и вкуснейшего цветного богатства и задохнувшись от предвкушения, Руя выпалил: и это все мне?! Тетьнастина кухня затряслась от хохота. Смеялись сестры, гоготали братья, заливались тетки, даже мама улыбалась, придерживая больную грудь — ей-то уж смеяться было невмоготу. Смешно кхыкал отец, вытирая ладонью слезы. А ребенок стоял и не понимал, отчего они все смеются? Жадина ты говядина, Руя, отсмеявшись, сказала Лида. И тогда я заплакал…
Иван Павлович, заикаясь и жалостливо поглядывая на всех, заговорил о том, что вот надо как-то найти хирурга очень опытного и неловко вертел в руках бумажку с адресом. Так это ж рядом, надоть кому-то пойтить, боязливо сказала тетка Настя, и по голосу ее и по выражению лица всем стало ясно, что она идти опасается. Иван Палыч, а сам-то чего, в упор спросила Дуня. Иван начал что-то мямлить в ответ. Идти куда-то, кого-то искать- просить о чем-то — этого он никогда не мог, на такое у Ивана всегда духу не хватало, занять двадцатку на опохмелку у соседей он посылал меня, а я от него унаследовал это свойство характера. В итоге отправили Зою.