Он снял свою гордость с каштановых кудрей, отнес ее в спаленку и спрятал под подушку.
Ах, как же он мечтал, как похвастается голубой пилоткой во дворе перед мальчишками. Они там бегают все в выстиранных вылинявших зеленых. А я один в голубой, летческой! Ну почему мне так не везет? Что ли одну нельзя — всего одну пилоточку скрасть? Может, попросить у дядьки? Или просто не отдавать и все.
Дядька пришел вечером, стуча деревяшкой, и опять принес гимнастерки. Пилотки для стирки после этого больше никогда не появлялись в нашей стылой подвальной квартире. Инвалид пересчитал пилотки, сложил их в мешок и, строго взглянув на маму, спросил: все, что ли? Мама зарделась — так он никогда ее не спрашивал, — кашлянула слегка, бросив извиняющийся взгляд на сына, ответила: конечно, все. Малый стоял ни жив, ни мертв с открытым ртом и выпученными глазами. Все намерения о просьбах вылетели вон из головушки. Дядька перевел свой строгий взгляд на мальца. Все, значить? — лучше бы он не смотрел — полуспросил он. Малец на ватных ногах пошел в спальню, достал из-под подушки свою голубую мечту, вынес ее в комнату и протянул дядьке красной звездой вперед. Он взял ее и сжал в ладони. Лицо у мамы пошло красными пятнами. Ну вот, сказал дядька, теперь все. И добавил, глядя мальчишке в глаза: там она нужнее, сынок. И пилотка нырнула в мешок, блеснув на прощание звездочкой.
Там — значит на войне. А сколько пацанов по всей земле нашей ходило в школу в солдатских пилотках? Не одну дивизию можно было в них одеть. Никогда потом не было у меня во владении ничего военного. И я все время храню в душе горький осадок и воспоминания о ней, голубой летной пилотке. И что стоило мужику одарить пацана? Но вот преподал он мне урок высшей справедливости. На всю жизнь. А я до сих пор не могу ответить себе на вопрос: почему я отдал пилотку? Из чувства патриотизма? От честности? Или от трусости? Или маму спасал от мнимого наказания? Н-да… Нельзя все-таки, наверное, годами носить такое в душе и накапливать подобное. Надо освобождаться от тягостных воспоминаний, не давать им превращаться в комплексы. Надо простить и себя, и всех, простить и улыбнуться. Вспоминать с улыбкой невесомой грусти. Не допускать, чтобы паучок сомнений оплетал душу паутиной угрызений. Гнать ткача, рвать паутину, не то поставишь однажды под сомнение все прожитое, а это беда. Надо вырыть яму и поведать ей тайну, и пусть потом вырастет тростник, и пусть из него потом делают дудочки и они разнесут вашу тайну людям. А вы только улыбнетесь, услышав ее из чужих уст.
ОБЩЕЖИТИЕ
Вскоре мы попрощались с тетей Катей и Юркой и выехали из подвала в театральное общежитие, где многодетному артисту хора выделили целых две комнаты на первом этаже. Тепло, сухо. Да и весна на дворе. Хорошо! Лиде исполнилось девять, Зое пятнадцать. Вся помощь по хозяйству на нее ложилась. От юной артистки какая подмога. С Женькой гулять только. Ну и со мной заодно.
Зоя полы драила, и в очередях за хлебом отстаивала с трехзначными номерами на ладони, и ездила куда-то карточки отоваривать. Хорошо, что не в Моршанске — в сбыте мыла не участвовать. Не сладко. Вот и не любит она ничего вспоминать: какие они, детство и отрочество. Не барские дети, и время не дворянское. Ни беседок, ни гамаков, ни крокета, ни катаний на лодках, ни чаепитий на террасах. Все мимо детства: житуха военного времени. И что нам по детской и маминой иждевенческой карточке полагалось?
Особенно не хватало хлеба. Оладьи из мучки мама какие-то стряпала, но хлеб есть хлеб. И отец подрабатывал починкой обуви, отдавая свободное время сапожной ноге. Инструмент он сохранил, прихватил с собой. Насадит на стальную лапу изящную женскую туфлю и тук-тук — постукивает молоточком, подметки набивает, косячки ставит, набойки на каблуки и потом их специальной деревяшкой лощит, в верхах дырочки да трещинки подклеивает.
Сидит Иван, стучит. А над ним на втором этаже другой Иван, товарищ по работе, тоже мастер по сапожной части; сверху слышно: тук-тук. Па, дядя Ваня уже стучит! Опа — хватает отец сапожную лапу, садится, зажимает ее коленями — и мне пора. Под нами подвал, докучать некому: тук-тук.
Заказчики у него были по большей части женщины — и хористки, и балерины. Худенькая тетенька войдет, проскользнет как лучик, раз-раз, носочки в сторону, принесет папе свои балетки, он их и приводит в божеский вид; любил обслуживать балерин — они расплачивались хлебом. При мне одна заказчица вручила ему целую буханку. Они хлеба не едят, пояснил он нам, фигуру берегут.