Все отдали соседям по коммуналке, заселенной к тому времени матерями-одиночками. А им тоже ничего не понадобилось. Что брать-то? Все старое да ветхое, шкаф довоенный, 30-х годов, а на дворе 80-е. Катька — соседка — вывалила из ящика на пол барахло, увидела бордовую выкройку — может, ее мальцу сгодится? Подергала ткань за края, а она и расползлась. Выбросили заветный несшитый костюмчик вместе с остальным мусором на помойку. Где ты, счастье несметанное, несостроченное?
ПАМЯТИ МАМЫ
Не прижал я тебя к груди
И не крикнул: "Не уходи!"
Перед казнью безвестностью звезд
Слов заветных не произнес.
Вот он, в травах и мхах бугорок.
Как же я без тебя одинок!
Одинок! Одинок! Одинок!
Стон ли слышу оттуда: "Сы-но-о-к!"
Или это шумит трава?
Или ветер роняет слова?
Не отходит от горла комок.
Часто слышу ночами: "Сы-но-о-к!"
Или ночью ударит вдруг
В дверь мою незнакомый звук,
Или поздний ночной звонок,
Или шум за окном тополей,
Все мне чудится мамы моей
Безответный родной шепоток…
Ветер в окна стучится: "Сы-но-о-к!.."
ДОМОЙ
В конце лета 1943 года Большой театр двинулся в столицу. Отправили его водным путем. Не знаю, как добирались до Москвы солисты — народные и заслуженные, а балет плыл на теплоходе "Михаил Калинин", хор — на "Володарском". Деталей каютно-палубной жизни, убейте, не помню, в подробностях рассказывать не могу. Сцены пароходного бытия перебиты в дальнейшем похожими сценами из многочисленных художественных кинофильмов, перемешались с ними и представляются смесью пестрых видений ярких одежд, парфюмерных благовоний, вкусных запахов ресторана-столовой, бесконечной водой и дальними береговыми пейзажами большой Волги. Опять кадрами: колокольня на близком от берега взгорке и добела выжженные к ней тропинки по зеленой траве. Ярко: стоянка у какого-то причала. Глазеем с палубы на воду. Рядом — лодка, в ней дед ловит рыбу: к корме прилажен длинный шест с круглой, огромной, на проволоке сеткой. С боков сетки к концу шеста веревочные крепления протянуты. В руках рыбака веревка, также привязанная к концу шеста. Это подъемник, обыкновенный подъемник, но ведь надо еще много лет прожить, чтобы узнать, что это за снасть. Сначала я увидел, как дед потянул за веревку, и из воды вынырнула сеть, а в серединке ее прыгали серебристые рыбешки. Ой, что это прыгает? Рыба, не видишь, что ли. Ничего ты еще не знаешь, Руя. Знаю! Это вобла! Ха-ха-ха, потешается театральная публика.
Рыбак подтянул к себе сеть, вынул улов и снова "закинул невод". А сверху, с палубы публика глядела и ждала, когда он опять поднимет сетку. Ну, давай же, тяни! — закричали ему нетерпеливые хористы. Он их не слушал, степенно, не торопясь, сворачивал свою козью ножку. Как дядька-инвалид в подвале у тети Кати. Попыхтел, подымил и вытянул, наконец, закидушку. Пустая!
Дед выбрал якорек и отгреб подальше от назойливых глаз пассажиров. Я тоже не люблю, если смотрят, когда я что-то делаю. Упрут руки в боки, да еще и советовать начинают, подсказывать — участвовать. Поэтому никогда не играю в огромные санаторные шахматы: вокруг играющих сразу собирается куча специалистов — карповых и каспаровых. Мой товарищ художник Владимир Рукавишников любил приговаривать: знаешь, почему детей днем не делают? Не будет никаких детей, советами замучают. Крик души старого пейзажиста, проведшего немало часов на этюдах.
Рыбак отплыл подальше и снова опустил в волжскую водицу свою снасть. И поймал, да такую рыбищу! Я видел, как прыгала на сетчатом круге, словно циркачка на батуте, серебробокая пленница.
Невосторженное в памяти — шлюз. Черно-серые стены, жуткий мрак, напавший на каюту, шум воды, скрип буферных бревен и где-то далеко наверху живой свет. Пароход медленно поднимается к солнцу, как из преисподней. А потом палуба вровень с опалубкой шлюза. Смельчаки перелезали через поручни и бегали по деревянному настилу вдоль теплохода, бахвалясь своей отчаянностью. А между пароходом и стеной — узкая и глубокая страшная щель. А вдруг как зажмет кого-нибудь? Жутко. Безумная фантазия кидала меня вниз, в этот страшный простенок, и я представлял, как превращаюсь в лепешку между бортом корабля и стенкой шлюза.
В Рыбинском море запечатлелась накрепко вершина колокольни над безбрежным водным простором. Откуда? Кто-то на палубе объяснил, что когда строили канал Москва-Волга и создавали это море, затопили город Мологу. Я тогда не понял, не понимаю и сейчас. Зачем?