Мы, переулочные, водились с заводскими ребятами, играли у них во дворе — и в волейбол, и в попа-гонялу, и в двенадцать палочек, пряталки, салочки, колдунчики. Опять же это было уже в послевоенные школьные годы. А работяги за нами приглядывали, разнимали драчунов. Вот и все влияние рабочего класса.
ЛИНИЯ
Еще была линия, железная дорога, сеть путей, куда приходили эшелоны и составы на переформирование для дальнейшего следования — восточный угол большого транспортного узла с центром на станции Сортировочная Казанской железной дороги. Десятка два путей закрывали от нас "ту сторону". Пойдем на ту сторону купаться? — это означало поход в Кусковскую графа Шереметева усадьбу на пруды. На той стороне были и сад Гай, и летний деревянный кинотеатр, и танцверанда, построенные еще до войны.
Все чаще я припоминаю годы
Послевоенной непростой поры,
Железную дорогу с химзаводом
И наши небогатые дворы.
А за дорогой жизнь была иная:
По вечерам плескалась через край.
Там в зелени и в звуках утопая,
Нас зазывал афишами сад "Гай".
"Гай", "Гай", "Гай", кино и танцплощадка,
"Гай", "Гай" — сожмется сердце сладко.
"Гай", "Гай", молодость прощай,
Только ты не забывай
"Гай", "Гай", "Гай".
Сюда с печалью приходили вдовы.
Поплачет вдоволь, погрустит вдова:
"Вот здесь отец твой танцевал, бедовый!
Вон там он мне шептал свои слова."
А нас в сад "Гай" манила постоянно
Трофейных фильмов буйная волна.
И много лет носила "под Тарзана"
Прически вся перовская шпана.
"Гай", "Гай", "Гай"…
В очередях стояли мы ночами,
Стереть боялись номер на руке.
Но все печали прочь, когда звучали
Аккорды стильных танцев вдалеке.
В пятнадцать лет любовь не понарошку,
И музыка с лица сгоняла кровь.
Растаял номер мой в твоей ладошке,
Венчая нашу первую любовь.
"Гай", "Гай", "Гай"…
Не фирменно, но чистенько одеты,
Девчонки шли на танцы не спеша.
А я стоял у входа, сжав билеты,
А сзади потешались кореша.
А музыка, а музыка гремела,
Качались над верандой фонари,
Переступали ноги неумело
И сердце колошматилось внутри.
"Гай", "Гай", "Гай"…
"Верни хоть на мгновенье!" — память трону.
Сад "Гай" давно сломали на дрова.
И может, только в лиственничных кронах
Та музыка жива и те слова.
За далью жизни светлой полосою
Остался "Гая" пестрый хоровод.
Глазастую, с тяжелою косою,
Девчонку там всегда мальчишка ждет.
"Гай", "Гай", "Гай"…
Но я что-то далеко забрался за последнюю линию путей моего повествования, в послевоенное время, где ждет меня финал книги, и надо вернуться. Военные новости нам тогда по телевизору не показывали — кинохронику можно было смотреть только в сезон работы "Гая", беспроводные приемники пока лежали на пункте сдачи, действовали только черные тарелки проводного радио. Картины войны до нас доходили опосредованно, через линию, эшелоны, прибывшие с фронта. Обгорелые вагоны, пропущенная через жернова войны техника, платформы с морожеными трупами пленных немцев (видел зимой), новое воинство в теплушках, зачехленная техника: видно, что танки, заметно, что пушки, но близко не подходи, там — вохры, могут и пальнуть. Война дышала на нас огнем и болью, гарью и порохом, доставляла свои осколки и пепел, смерть и ее отметины, свой отработавший человеческий и металлический материал.
И другую функцию несла линия, — она служила школой воровства, хотя и строго охранялась. На уровне нашего дома ее нельзя было перейти: или прогонят или задержат. Одного охранника прозвали Угостем. Он иногда выходил на край насыпи, подзывал кого постарше из ребят и просил: угость папиросочкой, на линии поймаю — отпущу. Так и прилипла к нему кликуха Угость. Атас, Угость! Кто посмелей да пошустрей, шныряли мимо составов, принюхивались к вагонам, толкали двери — вдруг откатится? Если удавалось что-нибудь хапнуть, то быстрей, быстрей, под вагонами, через тормозные площадки — к насыпи, вниз, через канаву, через дорогу — и в кусты. Меня привлекали тормозные площадки и надпись "Тормоз Матросова". Вот бы я катился на площадке с сортировочной горки, уж я бы покрутил ручку тормоза и остановил вагон. Лет в двенадцать я забрался на одну площадку и у меня не хватило сил крутануть ручку, хиляк.