РОДИНА
Если вдруг тебя к родному дому
Память позовет, не возражай.
Подчинись обычаю святому,
Далеко ли, близко ль, — поезжай.
Но билет мне несчастливый выпал:
Там, где плыл кленовый палисад
И дремал наш старый дом под липой,
Заводские корпуса дымят.
Ничего не связывает с прошлым,
От начальной школы — ни следа.
Под асфальтом детства все дорожки,
Что же тянет так тебя сюда?
Под бомбежкой начиналось детство.
В школу мы пошли в победный год.
Помнит все и сберегает сердце,
Детство в сердце до сих пор живет.
На бечевке драная подошва,
Голодуха крутит животы.
Много ль было в детстве дней хороших,
Что их часто вспоминаешь ты?
Смысла нет у этого вопроса,
Я сюда приеду все равно,
Лишь из детства липа осторожно
Постучит под утро мне в окно.
Все там, в прошлом, близкое до боли,
И беда, и сладкое ситро…
Родина моя, Перово поле,
Я к тебе приеду на метро.
Детство наше переулочное прошло без потерь на линии. Потери были другие.
ОГОРОД
Огороды готовили с осени. Вычерпывали содержимое сортиров и разливали по грядкам. Душистая работа. Идущие на завод зажимали носы, минуя наш переулок.
Странное дело: отец из крестьянской семьи, а никакой тяги к работе на земле я у него не замечал. Возле широкого крыльца он в год переезда в дом посадил липу. Она выросла быстро, и я, когда подрос, залезал по ней на крышу крыльца и дальше — по доске с поперечинами, укрепленной на коньке для кровельных работ, забирался на верхотуру, со страхом (высоты боюсь с детства) садился верхом на конек и обозревал окрестность. Вот внизу наш огородик, как раз напротив крыльца. Четыре грядки от соседской границы — дяди Леши Хлебникова, три справа — наши. Это он нам уступил. Весной время придет копать, Лида канючит: пап, вскопай огород. Наконец, выпадет минута, отец схватит лопату, вылетит на грядки и с криком ас-са-на-халя! — хоп, хоп, хоп — единым махом взметет их, не нажимая на лопату ногой, плюнет и уйдет в дом. А Лида их граблями разрыхлит и грядки наметит. Делал эту работу и я, когда стал постарше, отсюда у меня огородная школа.
Мы между грядками ничего не разливали. На дядилешиной части осенью выкапывалась траншея, и все выгребалось в нее и засыпалось землей: не ходи — провалишься. Раз одной ногой шагнул — притягивало, так и тянуло перепрыгнуть. Прыгнул — по колено увяз, отмывали, браня, говенного Рую.
И вот наши визави по осени устраивали в своем огороде море разливанное. По весне грядки перекапывались, высаживалась капуста, свекла, морковь, редька. Это как раз напротив нашего огорода. А за своим домом и перед ним соседи все занимали под картошку. Вскапывали под самые кусты сирени и акации и фундамент.
А какие кочанищи осенью срезали! Нам разрешалось выдернуть зеленую кочерыжку. Обрежешь ее, ножом остругаешь и слопаешь белую сердцевину. А потом мы ходили смотреть, как соседи рубили капусту в деревянном корытце и квасили с тертой морковью в бочках. У каждой семьи — своя. Дядя Леша тоже готовил бочку на кухне, которой никто никогда не пользовался — старая печь не работала, холодно. Только ведра с водой оставляли. И еще там стояла обветшавшая с былых времен тумбочка, обитая изнутри толстым войлоком, — термос, в нем долго хранилась горячая пища в кастрюлях. Все готовили на керосинках, а в холодное время — каждый на своей печурке, сложенной в комнате, с крохотной плитой.
Квасить капусту для дяди Леши приходили Анна Васильевна Хлебникова и тетя Лена Ивановская. Бочку набивали, уминали и уталкивали капусту, прикрывали деревянным кругом и сверху на него наваливали гнет — здоровенный булыжник. Анна Васильевна работала и все поглядывала на зятя, улыбалась. Соседские бабы имели мнение, что он должен жениться на ней, вдове его погибшего старшего брата. А когда он через несколько лет привез из Москвы молодую блондинистую красавицу Нину, которую взял в жены, Анна Васильевна, рассказывали, упала дома на постель и горько и долго рыдала. Не судьба.