Мы сидим заполночь с Валентином, распиваем бутылочку и всласть беседуем и не можем наговориться. В кухне скрипнула входная дверь, послышался шепот тети Насти: да куда ты лезешь! Не мешай ребятам, пусть посидят, они не виделись сколько. И голос Дуни: я только на Юрочку поглядеть… Узнала, узнала! Теть Дунь, иди к нам, рюмочку нальем да споем твою любимую клятьбу. В соседней комнатушке от моего вопля заворочалась в постели жена Валентина. В дверном проеме возникла дряхлая теткина фигура. Она шла по стеночке и улыбалась мне. Настя ее придерживала, не пускала. Я только посмотрю, на Юрочку… Я поднялся, подошел к тете Дуне и мы обнялись, как прежде: здравствуй, Евдокия Николаевна!
Она любила посидеть с нами, поддержать компанию. Как-то съехалось на Карла Маркса множество родни. Лерочка привезла из Ульяновска "свой коньячок" — самогонку, подкрашенную кофе, крепчайший напиток. Сели за стол. Теть Дунь, беленького? Она замахала руками, показала на Лерочкину бутылку; вот этого, красненького. А там градусов семьдесят. Этого? Ну ладно. Налили ей стопку. Дуня ее залпом — хлоп! И рот закрыть не может, в глазах слезы. Ха-ха-ха, красненькое, ржут племянники-фулюганы. А Дуня подставила под щеку ладонь, уронила на нее голову и враз запела: "Мой миленькай жанился, нарушил клятьбу он!". Эта клятьба осталась с нами навсегда, как и письма тетки Дуни.
Почерк у всех сестер был одинаковый, не различишь, кто писал: Дуня, Настя, Маруся или Клаша. У всех малограмотных почерк одинаков. Только по конверту можно разобрать, от кого депеша. Письма от Евдокии Николаевны приходили редко, может быть, за все годы — раза три-четыре; мало грамотешки, не шибко на руку скора, но какие это были письма! Исторические! Замечательные эпистолярные произведения. И в каждом письме Дуня сообщала, что "мине уже не долго осталось. Приезжайтя к моим холодным ногам. Привизитя четыре флакона восстановителя для волос". И мы ехали и привозили.
Осенью 1976 года проводил я тетку Дуню в последний путь. Было сухо и тепло. Всю ночь читали монашки. Покойная лежала под своими образами в платке горошком, строгая и праведная. Народу собралось множество. Женщины занимались готовкой, варили кисель, кутью, пекли блины, затирали лапшу. Мужчины курили во дворе. Дуня порадовалась бы такому сбору, коли довелось бы взглянуть на процессию со стороны: машина с откинутыми бортами, на ней гроб и сваренный заранее из металла памятник, уже покрашенный. Процессия медленно проследовала по Карла Маркса от дома номер 61 (бывший 55), повернула налево к кладбищу. Мне пришелся по душе моршанский поминальный обычай: дают выпить три раза, потом нальют тарелку лапши, чтобы не хмельно было возвращаться с поминок — не праздник, и садится за столы следующая смена родни и знакомых…
Мы прощались с детством, с прошлым, с частью своей жизни. А до этого — с отцом и мамой, а потом с Володей, Валентином и Женей, с Лидой, с кем плотно росли рядышком на земле отчей. А жизнь продергивала нас, как морковку на грядке… Черная работа незавершившейся войны.
Прости нас, Евдокия Николаевна, и прощай, пусть земля тебе будет пухом.
В МОСКУ, К МАМЕ!
Но опять — в Моршанск поры военной. Я так прижился там, что потерял всякую душевную привязанность к новогиреевскому дому, отцу с матерью, к сестрам и брату; что-то сдвинулось в детском сознании, какая-то произошла переориентация, я сердечно привязался к теткам, к двоюродным братьям, все мне стало здесь родным и близким, дорогим, словно бы я жил тут всегда. И это осталось на всю жизнь. Две малых родины в моей душе соединились в одну. Только старый дом в Новогирееве мне снится до сих пор, а моршанский я не видел во сне никогда.
Сон повторяется один и тот же: я в старом доме с его обстановкой, бедность и запах праха, но все до восторга близкое. И я иду к дому по переулку, все узнаваемо, всхожу на крыльцо, открываю дверь, через сени прохожу в комнату. Обои, потолок — все, как прежде, скудная, тех еще времен обстановка. Только я взрослый, и живу здесь вместе с женой Галей и ее мамой Марией Ивановной. Все хорошо, лишь страх один тревожит: не рухнет ли потолок?
А в одном из снов я шел к нашему переулку от заводских домов и в ямке возле забора увидел играющего себя самого маленького и кудрявого, не удивился, а поздоровался: здравствуй, Руя! Я Юра. Ну, здравствуй, Юра. Как поживаешь? А вы кто? А я ты. Папа и мама живы? Я маленький не понял и уставился на меня большого. Испугался и ответил осторожно и тихо: папа на работе, а мама у Кутинихи на терраске разговаривает. И заплакал… Я не знал, что сказать и что сделать, потрепал его-себя по каштановым кудрям и проснулся в слезах…