* * *
В разговорах двух Марусек — Цыганки и Кутинихи — стало мелькать новое имя: Мишка-хохол. Мишка поможет, Хохол довезет… Я вычислил, что у Кутинихи обозначился постоянный ухажер.
В конце апреля сорок пятого меня, наконец, отправили в Москву. Загрузились в Моршанске в жесткий вагон. Полки в нашем отделении-купе почему-то смыкались вплотную, встык. Мне объяснили, что вагон госпитальный. На таких полках перевозили раненых. Я не поверил: как же к раненым подходить?
Вся моршанская компания разместилась в этом гнезде. Как на нарах, сказала Кутиниха. А где билеты, поинтересовался я. Тетя Маня подмигнула мне: доедем. По проходу двигался высокий черноволосый дядька в форме, с портупеей и планшетом. Железнодорожная милиция, опять растолковали мне. Он повернулся к нам и строго потребовал: ваши билеты. Цыганка театрально развела руками и фальшивым голосом ответила: а у нас их нету, не достали, вот племянника везу в Москву к родителям, у него отец артист Большого театра… Ваши документы, потребовал черноволосый. Тетки радостно вручили ему свои паспорта. Это и был дядя Миша-хохол, прилепившийся по своей военной железнодорожной судьбе к Марии Кутинцевой. Мобилизованный на Украине, он сопровождал эшелоны, уходившие на восток с ридной маты Украины, и зацепился в милиции Московской железной дороги.
Я постоянно просился вниз и бродил по проходу, наблюдая путевую непутевую жизнь. На одной полке лежал военный, укрывшись шинелью. У стены торчала его голова, а над проходом нависали ноги в сапогах. Но уж очень он мне показался толстым. А когда я разглядел еще две женские ноги в чулках, громко откомментировал: во! голова одна, а ноги — четыре, и пошел к себе. В купе будто граната со смехом взорвалась.
Одна ночь, и мы в Москве. Встречали нас отец и Зоя. Он поднял меня на руки, поцеловал и понес, как маленького, а мне уже — ого — шел восьмой год, через толпу в зале ожидания Казанского вокзала. Зоя поспевала рядом, а я гордо продемонстрировал, как научился в Моршанске складывать буквы в слова, и прочитал надпись над стеклянной стенкой касс: кассы? дальнего? следова?ния. Зоя захохотала и потом долгие годы подтрунивала надо мной, вспоминая мое несклепистое чтение.
Добрались до Курского, наверное, на трамвае, потом — электричка, и вот я дома. Мама! Лида! Жендос-корявый нос! Я их узнавал и не узнавал. Как хорошо все-таки дома, даже если в нем и не все хорошо! Ура! Перезимовал и вернулся! Надо было заново осваивать родную землю, дом, сад, признавать друзей и соседей. Понятия времени и места у меня сдвинулись и смешались, мне было нелегко привыкать к родным пенатам.
А потом грянула Победа.
ГИТЛЕР КАПУТ! ВОЙНЕ КОНЕЦ!
Едва успел очухаться после долгой разлуки, как однажды ночью, всех перепугав, заколотили в дверь, заколошматили в оконные рамы. Вставайте. Вставайте, выходите, войне конец! Война кончилась! Победа! Победа! Победа!
Повыскакивали из постелей, оделись и выбежали в темноту. Мигают фонари на линии, чиркают спичками, кто-то запалил костер, где-то взвилась ракета… Бегают, толкаются, обнимаются, целуются, плачут и кричат. Мы, мелкота, взвинченные всеобщим восторгом, радостно визжим и носимся, больше от передавшегося возбуждения взрослых, чем от сознания случившегося. Но все равно здорово.
А потом, не в тот же день, толпой собрались на поляне и, стоя лицом к столице, смотрел салют. А я все никак не мог понять, почему же из Моршанска виден московский салют? Как это так, Зоя? Чудак ты Руя, ты же не в Моршанске, а в Новогирееве, под Москвой. Не соображаешь, что ли, Прокурор? Голова твоя садовая…
Добит злодей. Закончилась война*
У новой жизни с прежней нету сходства.
Написана уж повесть не одна
И фильмы сняты про войну, сиротство.
А время шло. И паровоз кричал
О чем-то радостном, о том, что выжил.
Но память приходила по ночам,
Ждала шагов по мостовой булыжной.
И по утру рассветная роса
Настывший камень улицы омочит,
И день заботой высушит глаза,
Уйдет печаль до следующей ночи…
Среди кюветов, сточных вод, колес,