Нас учили сидеть: не развалясь, а прямо, локти на крышку, ладонь на ладонь. Увидел в учебнике, как нарисован Ленин-гимназист за партой, и все пытался сидеть в такой же позе, тайно надеясь на похвалу Веры Георгиевны.
В углу класса возвышалась круглая кирпичная печь, облицованная крашеными черными листами железа — для зимнего отопления.
А вы умели ездить на партах по классу? Позже, когда стали постарше, мы эту езду освоили знатно: подсунешь колени под парту в упор, поднимешь мысочки — раз — парта вздыбилась. Теперь перебирай ногами в лад с соседом и поехали! В атаку на врага! А на тебя другая парта несется — трах! Чернильница вылетела и плеснула на тебя каплями. Дави, дави его! Кто кого? Атас, Вера Георгиевна! Если парту повредили — могут строго наказать за порчу социалистического имущества, вплоть до исключения из школы и принуждения родителей к ремонту.
Стали выяснять наши таланты: кто что любит. Я — выступать! И когда во мне возник этот зуд? Просто комплекс. И хочется, и страшно. Много позже, когда я посмотрел фильм "Приходите завтра", я назвал эту тягу комплексом Фроси Бурлаковой.
Назвался я артистом, и певцом (отец в ГАБТе, как же!), и художником (кто любит и умеет рисовать? Я!) и был записан и в самодеятельность, и в классную стенную печать; ветеран стенной печати, сорок пять лет пахал в ней, пока она не исчезла за ненадобностью для трудовых коллективов и демократии. Однажды в Сельхозотделе ЦК КПСС я спросил знакомого инструктора: а почему у вас в отделе нет стенной газеты? А в Политбюро ее выпускают? Он посмотрел на меня, как на ненормального. Потом понял, что я имел в виду, и мы оба рассмеялись.
Свой талант рисовальщика я проявлял дома долгими декабрьскими вечерами, создавая к классному новогоднему утреннику двенадцать масок часов: цифры по кругу, стрелки, дырочки-глаза, щель для рта и сверху намалеваны усы. Мне все хотелось нарисовать их такими, как на портрете товарища Сталина Иосифа Виссарионовича.
Двенадцать первоклашек, в том числе и автор-изготовитель, нацепив эти маски, водили хоровод вокруг елки в школе, что-то пели и тикали громко: тик-так. А потом пел я, стоя на стуле, в белой рубашечке, застегнутой на пуговичку под горлом. Ворот душил меня, давил на горло, а я, пытаясь преодолеть взятую по неумению большую высоту в мелодии, пел, задыхаясь и хрипя, безо всякого аккомпанемента: "Солнцу и ветру навстречу, на битву и радостный труд, расправив упрямые плечи, вперед комсомольцы идут!" Гром аплодисментов. А затем исполнил жалостливую военную балладу на популярный и очень знакомый мотив с отцовской пластинки:
Я видел его близ Одессы родной,
Когда в бой пошла наша рота.
Он шел впереди с автоматом в руках,
Моряк Черноморского флота.
Он шел впереди и пример всем давал,
Он был уроженец Ордынки.
А ветер играл за широкой спиной
И в лентах его бескозырки.
Я видел его после боя в селе,
В одной чистой, беленькой хате.
Лежал он на белом хирургском столе
В военном защитном бушлате.
Двенадцать ранений хирург насчитал,
Две пули засели глубоко.
А бедный моряк все в бреду напевал:
"Раскинулось море широко…"
Очнувшись от ран, он хирургу сказал:
"Быть может, зайдешь на Ордынку.
Жене передай мой прощальный привет,
А сыну отдай бескозырку".
Таких песен я знал немало. Отчетливо и живо вставали в моих глазах сцены этой песни, занесенной войной в Моршанск, и от сопереживания на глазах появлялись чистые искренние детские слезы. Присутствующие на утреннике мамы, глядя на меня, доставали платки.
Позднее во мне проснулся дар сочинителя, да в рифму все, складно:
Вы присядьте на скамейку
Под бочок к Проскуряку.
Проскуряк вам за копейку
Пропоет ку-ка-ре-ку!
До сих пор каюсь и не могу понять, за что я так приложил своего друга Витьку Проскурякова, хорошего и доброго толстогубого мальчишку. Он обиделся, заплакал и полез драться. Попался я на поиске рифмы. Как говорится, от рифмы не уйдешь. Ох, беда с этими поэтами.
Нам полагался бесплатный школьный паек. Большая перемена. Мы выстроились перед окошком буфета, как перед кассой во время получки. И каждому из окошка подавались осьмушка черного хлеба, присыпанная ложечкой сахарного песку или нагруженная двумя-тремя конфетками-подушечками, моими любимыми, или разноцветными горошинками, "голенькими". И мне всегда хотелось сохранить конфетки для мамы, и всякий раз они исчезали у меня во рту. Однажды я долго болел и получил за пропущенные дни буханку черняшки и кулек из газеты со сладким горошком. Домой принес общипанную буханку и пустой кулек. И то хлеб, сказал кто-то, эх ты, Руя!..