* * *
Как глубоко меня занесло. А я еще не родился. Маме моей всего два годика. А девятилетний Ванятка Чичев уже поет в церковном хоре в дискантах. Талант был у Вани, Богом данный, — голос. Уйдет, бывало, в поле и поет там, заливается. Сказывали мне, что так было… Какие ветры унесли тот голосочек, а какой траве-мураве он затерялся, отзвенев? Послушать бы…
"Я КАРЕГО КУСАЛ…"
Отец, бывало, выпьет и начнет детство вспоминать… Рассказчик он был никудышный, говорил, как объясняла мама, "под титлами". Она одна его понимала…
Я, сынок, Карего кусал! — а у самого в глазах слезы…
Какого Карего, пап? Коня нашего. Топить надо вот. Дрова где? В лесу. Наши дрова. Напилены, не все вывезли. А тут кончаются. А мне сколько? Десять лет. А-а-а, ты говоришь. Большой уже, значит. Езжай в лес, велят. А зима. Запряг, ну и… Озяб в лесу. Нагрузил. А обратно высоко больно. Но, но, я его кнутом. Плечом подпираю. Осклизается, глаза выпучил… Кто, ты? Зачем. Карий, конь то есть, копытами. Плачу, умоляю: Карий, давай, ну давай, миленький, давай. И волки чудятся. У-у-у-у где-то воют. Страшно. Озлился, хвать зубами за бок. Кто, волк? Да погоди ты… Я Карего. За бок. Зубами впился до крови. Он к-ы-а-к от боли рванет, вымахал наверх. Стоит, кожа у него вздрагивает. Косится. Обиделся. Прижался и поцеловал, где кусал… Прости, Карий… Эх, сы-ы-но-о-к! Ничего-то ты не знаешь… И заплачет горько…
Когда на даче дрова колю да печь топлю, все отца вспоминаю да приговариваю: я Карего кусал…
Мне кажется, что иногда слышу голос того дедка, доморощенного историографа нашей фамилии, что ехал с Лидой в поезде: энтих Чичевых-анпериалистов всех надоть было в распыл. Одного Ваньку токмо оставить…Ен не такой, как все, в ем талант был и чудь…
"Ампериалисты" действительно дом имели каменный. Если верно мне указали в 1993 году в Карелях, он и до сих пор стоит — почта в нем. А вот там в подвале у них работали, обувь шили, сапоги… Я зашел со двора, поглядел на полуразрушенный, полузасыпанный вход в каменный подвал. Это когда же было? Больше моей жизни назад. А мне давно за полвека. Насыпал несколько горстей сухого чернозема в целлофановый пакет (отвезу отцу на могилу), приятель мой журналист Анатолий Рогожкин сфотографировал меня на ступенях почты — родовой недвижимости, потом — у стены амбарной, хорош дедов амбар, до сих пор служит людям, и уехал…
Чичевы (по-уличному Викины), как и все в Карелях, крестьянствовали, но еще и сапожничали: дети над колодками сызмальства сидели, обнимали коленками сапожную лапу. Осенними да зимними вечерами тачали сапоги всем мужским фамильным составом; не исключаю, что в этой викинской артели состояли и некоторые сельские сапожники: наемный труд, сплошная политэкономия. Но об этом никогда от отца не слышал. Другое он рассказывал. В 14 лет сшил сам первые сапоги. А вот как выкраивал их, когда дозволили ему впервые провести эту операцию самостоятельно. А погулять-то хотелось мальчишке. Вот он и "смикитил": резану-ка сразу две кожи с одной выкройки! Да только кожи положил просто одну на другую, а надо было нутро к нутру — вот и вырезал две заготовки на два левых сапога. Коли начал "микитить", домикить до конца! Учили колодкой да все по башке. Но отец вспоминал об этом со смехом и очень гордился, что шил с 14 лет…
"У энтих анпериалистов и батраки были, горбили на них."…
Немец у них пленный стоял на семейных хлебах. Мне не приходилось читать или слышать — только вот от отца узнал, что для экономии расходов на содержание пленных в первую империалистическую царь-государь раздавал пленных по зажиточным семьям на прокорм и работы. Нет, кажется, в фильме Б. Барнета "Окраина" есть такой эпизод. Наверно, не выдуманный. В бедную семью пленного немчуру не определишь — ей самой на харчи не хватает. Нет, надо к тем, кто живет посытней, у кого провианта излишек. И у деда Павла был на постое Ганс или Фриц, кто помнит, как его там звали. В 1915 году отцу девять лет исполнилось, в июле. У Ванюши с германцем дружба возникла и взаимная любовь. Немец с удовольствием слушал, как Ванюша поет, одобрительно кивал головой: гут! феноменаль! карашо! И приговаривал: Ванька! Ты есть талант! Надо учись! Артист! И, посасывая глиняную трубочку, щурился и восклицал: Опера?! Опера?! Последние слова Ваня не понимал и не ведал, что они были пророческие.