А Толька Козлов мечтал о паровозах…
Мечта, мечта, ты с детства негасима,
Как звездочка в кромешной темноте.
И кто достал, а кто проехал мимо,
А кто еще летит к своей мечте.
А Толька Козлов мечтал о паровозах,
Они гудели с детства нам в окно.
А Толька Козлов теперь мужик серьезный,
Электромонтажный начальник он давно.
Ах, как он нам всем головы морочил
И чертежи раскладывал всерьез.
И в шалаше просил я среди ночи:
— Толян, давай еще про паровоз.
А Толька Козлов мечтал о паровозах,
Они гудели с детства нам в окно.
А Толька Козлов теперь мужик серьезный,
Электромонтажный начальник он давно.
А помнишь, как дрожали у откоса
И ветер нас выстуживал до слез.
— Эй, догони, — дразнили нас колеса,
И вихри мчал зеленый паровоз.
А Толька Козлов мечтал о паровозах.
Они гудят, гудят издалека.
Ах, Толька Козлов, ну неужели поздно
Разжечь уголек под котлом паровика?
Ты так мечтал по колее железной
Хоть раз умчаться в дальние края.
Ты пожил в них, и, размышляя трезво,
Мой старый друг, сбылась мечта твоя.
А Толька Козлов давно мужик серьезный,
Мир повидать по жизни довелось.
Но в сердце не молкнет гудок паровозный,
И мчится, мчится зеленый паровоз…
СЧАСТЛИВОЕ ДЕТСТВО
Нет, не сиделось нам дома и в дом не тянуло, если только набиться в него всей ордой, что мы порой и устраивали, вот тогда будет тепло и весело. А так дома нечего было делать, кроме уроков. Мы — пролетарии улицы. Она в одних рождала мечты, в других пробуждала страстишки. Мы сбивались в стайки, образовывая свой мирок. В нем были цари и холопы, законы и судьи, вожди и рабы, войны и перемирия, раздел территорий, разбой и грабежи, дипломатия и отношения, принуждения и сопротивление, правила и принципы, за нарушение которых полагалась кара, и многим страшно было вырваться из этого мира, если он оказывался жесток, за ним царил вечный холод изгнания и забвения. В общем, все, как в государстве.
Школа, радио, газеты, которых мы еще не читали, книги и театр (читали немногие, театр — редкость), кино, заезжие артисты на школьных праздниках внушали нам, что у нас счастливое детство.
В школе чисто и светло, тепло и завтрак, игры и забавы, увлекательные мероприятия — все, как в счастливом детстве. Мы пыхтели над стенгазетами, разучивали песни и танцы, рисовали, клеили, лепили и были счастливы. Но таких были единицы от общей массы. И мы расходились из школы поздно и несли свое счастье в наши серые тесные холодные и голодные дома с дырявыми простынями и одеялами без пододеяльников, с душным воздухом, с клопами и мышами, с полными помойными ведрами. И миф о счастье разбивался о рифы нашего убогого и угрюмого бытия, устроенного нам войной. Таких было большинство. А если у тебя дома еще и нетрезвые гости с табачным дымом и матом?..
А улица открывала для нас мир. С небом и солнцем, травой и сиренью, яблоками и вишнями, сладким турнепсом в чужом огороде и с вонючим и вязким отстоем в сточной заводской канаве, с тропинкой к школе и в кино, с играми и драками, дружбой и ненавистью, с первой любовью, с песнями под гитару и костром из сухой картофельной ботвы на поляне, с прыжками через огонь и печеной картошкой на угольях…
Теплая осень. Мы идем по переулку с лопатами и ведрами. Куда? "По ко?пушкам!" С огородов убрали урожай, и тут высыпаем на поляну мы, встаем на краю в ряд — места для всех хватит — и перекапываем ее. Вот картофелина блеснула, вот вторая. В ведро! Ой, морковка вывернулась — туда же! С полными ведрами возвращаемся домой, добытчики. Не забава — работа. Все к скудному столу прибавка. Второй урожай сняли. А вы никогда не ходили "по копушкам"?..
Улица — обоюдоострый нож. Одна режущая грань — воровство, другая — пьянство. Кого слегка только задело, кого полоснуло на всю жизнь. Жили мы, как в деревне, зная всех, кто промышлял воровством. Их было не много. Но вокруг них всегда вертелась пацанья мелюзга — восторженные поклонники их подвигов, о которых взрослая шпана любила рассказывать, смакуя детали и подробности. У мальчишек не было отцов, которым бы хотелось подражать, брали пример с верховодящей мелкотой шпаны. Под ее руководством мы опустошали по ночам новогиреевские сады и притаскивали добычу девчонкам в палисадник к Метелкиным, где устраивались стильные танцы под радиолу. Особенно доставалось саду мадам Ковалевской, как ее называли, старой большевички. Так про нее говорили, хотя я тогда предпочел бы для оправдания собственного участия в разбойных яблочных налетах, чтобы она была эсеркой или меньшевичкой, а еще лучше — врагом народа.