После демонстрации переулочная компания отправилась к Новогиреевской платформе. Состоялась складчина, но купили не мороженого и не конфет, а две бутылки портвейна и несколько горячих кружков вареной колбасы из козлятины. Оттуда — к нам на мансарду. Там, в оклеенных керенками фанерных стенах и состоялся первый в жизни междусобойчик, праздничный банкет огольцов.
Пил вино мальчишка, страшно ненавидящий пьянство и пьяных, как и все, что с ним было связано. Я кричу в прошлое: ребята, остановитесь, что вы делаете! Чашу с вином от уст детей отжени, Господи! Почему так? Почему же и друг мой Минька припас ко дню своего рождения восемь четвертинок водки (!) и мы отмечали его всей толпой зимой у Кутинцевых в сарае? И в 30 лет пришел Минька с работы домой хмельной в хлам, упал поперек кровати, как был в пальто, и не проснулся…
ТЕАТР!
В школе объявили: принести деньги на билеты в Детский театр. Это не дорого, но десятку выпросить дома по силам не каждому. Но вот деньги сданы, день культпохода назначен. Собираемся у школы, и Вера Георгиевна с мамами-активистками, членами родительского комитета ведут нас к нефтебазе на Перово поле, на конечную остановку трамвая N2. На нем доберемся знакомой уже дорогой до площади Дзержинского (трамвай делал круг у края площади перед Политехническим музеем) и оттуда пешком вниз до ЦДТ.
А какая была проведена подготовительная работа! Все свалки вскипали, взрытые проволочными крючками. Если из заводских ворот выезжала машина с мусором и отходами, мы кидались к свежей куче и вмиг растерзывали ее в поисках медных, латунных, свинцовых и алюминиевых деталей, обрезков бронзы, проволочек, стружки — всего, что можно сдать в утиль. В театр надо было взять не менее десятки на буфет. В нем — заветное, это все знали точно.
Сидя в зале, следя за разворачивающимся на сцене действием, я забывал о буфете и обо всем — сюжет пьесы меня поглощал полностью. Декорации, актеры, представлявшие добрых и злых героев, — все вызывало восторг, замирание, негодование и слезы — мир театра, неповторимая сказка для детской души. Помню, как же я плакал, сопереживая страданиям седой, в рубищах женщины с черными провалами глаз, не подозревая, что это театральный костюм, парик и грим. Бедняжку приковали бутафорскими цепями к декорациям подземелья, куда она попала в поисках детей, похищенных злым колдуном или ещё кем-то плохим. Слёзы лились. Мы потели и ёрзали в креслах, ожидая развязки.
А потом закрывался занавес, вспыхивал свет, и мы летели, катясь, как по льду, валенками по вощеному паркету, в буфет, в очередь! И вот они, долгожданные рублевые булочки с кремом! Мечта, добытая трудами на свалках. И надо было заранее выяснить, сколько антрактов в спектакле, и вычислить, с учетом принесенной суммы, сколько булочек можно слопать в каждом перерыве.
В Большом театре начали восстанавливать и обновлять старые постановки, готовить новые спектакли, и отец приносил билеты — их в хоре разыгрывали по группам голосов: тенорам — столько-то, басам — столько-то. На генеральные репетиции, "для пап и мам", ходили сестры, но иногда брали и меня. А случалось, что отправлялись в Большой мы с Толькой Козловым. Я прослушал классику: "Садко" (во море-то колышется, как настоящее! хотя настоящего никогда не видел), "Евгения Онегина", "Руслана и Людмилу" (как же Карла летает с Русланом над сценой?), "Хованщину" (сцена пожара в скиту меня потрясла техническим решением — взаправдашний огонь!) — знатный репертуар, посмотрел балеты "Спящая красавица" (мам, мам, лес вдруг начинает расти и всех закрывает!), "Лебединое озеро".
Когда я привез Тольку в Большой, билеты у нас были на разные места. Себе, конечно, я выбрал партер, а друга отправил на последний ярус. Оттуда я, даже стоя у барьера, не видел сцены из-за малого роста. А в партере… смотрю, передо мной возникает огромная спина дирижера Голованова, видны только краешки сцены слева и справа. А он еще шевелится, потому что дирижирует, поворачивается к оркестру то одним плечом, то другим, и бедный Руя только слушал, но ничего не разглядел, что там делалось на сцене. В антракте примчался Толька: я сверху высмотрел два пустых места в седьмом ряду, пошли! Но сначала мы протырились в буфет за булочками и сидели второй акт в седьмом ряду, давясь выпечкой. Но и там по малости роста мы ничего почти не видели, пришлось к финалу перебраться на галерку. Я боюсь высоты, смотрю в провал зала стоя, облокотясь локтями на бархатный бордюр яруса, и мне страшно, и тянет туда, в эту черную яму. Огромная люстра парит над партером. Я представил себе, как она вдруг обрывается и падает, и в кишках у меня тоненько заныло. До сих пор меня посещают жуткие сны: я на качелях падаю к этой люстре и никак не могу вернуться и обрести опору. А снизу летят навстречу блики света и звуки оркестра, я кричу и просыпаюсь в поту и страхе, с бешено колотящимся сердцем.