Довелось побывать и на генеральных репетициях новых советских опер. "Великая дружба" запомнилась декорацией гидростанции: водосброс плотины имитировался вращением на валах шелковых голубых полотен. Одно полотно сбилось, собралось в жгут, и "вода" свилась в ручеек, обнажив механизм привода. "Великая дружба" — зрелище грандиозное, музыка громкая, слов, как всегда в опере, я разобрать не мог: что это там поют ряженые и крашеные дядьки и тетки. Оперу, как известно, партия осудила, не за валы, конечно, но до сих пор трудно понять, за что можно ругать композитора? Какую политику по силам зашифровать в звуковые сочетания и обнаружить ее в них? Надо быть большим талантом в музыке, чтобы в организованном потоке звуков услышать вражеские интонации. Политика — в словах и делах, и нынче мы прекрасно ощущаем и понимаем это.
Слушал и оперу по роману Михаила Бубеннова "Белая береза". Что хорошо — четко разглядел отца: он прохаживался вместе со всеми по сцене намеченным постановщиком путем, был без приклеенных усов и бороды, я даже его родинки разглядел на лице, в просторной крестьянской рубахе и полосатых брюках, заправленных в мягкие сапоги, останавливался в нужных местах и пел вместе со всеми по команде дирижера, родной и понятный.
Когда ставили оперу про бронепоезд 14–69, отец вдруг стал приносить домой ноты и разучивал партию хора дома, чего раньше никогда не случалось. Объяснял он это сложностью музыкальных трудов современных сочинителей опер. "Чу, застучали по рельсам колеса, — начинал Иван Павлович речитативом, сплевывал на пол, нехорошо при этом выражался по поводу мелодии и продолжал. — Парень спустился с крутого откоса", тьфу, лоп их перелоп, так и разэтак, "Речка, лесочек, поля…", тьфу, лоп-перелоп, так их и разэтак, "… спрячь его матерь земля"… и т. д. Вот так рядовой артист хора воспринимал новаторское оперное искусство.
Так и не научился я понимать, о чем поют оперные герои, то есть артисты, разбирать содержание слов; слаба драматическая школа оперных актеров, они казались мне чересчур замазанными гримом, я стеснялся их неестественных жестов и поз, и мне было стыдно, как представляют взрослые люди, что они не разговаривают, а поют. К оперному искусству я душой не прикипел, но драматический театр в ней занимал главное место. Ребенком я тонко чувствовал фальшь сценического поведения, я смущаюсь и переживаю за актеров до сих пор, находясь в зрительном зале. Что поделаешь, такова натура. Потому и не особенно тянет меня в оперу, хотя мимо Большого театра, его знаменитого 21-го подъезда, возле которого частенько приходилось ждать отца и наблюдать суету и возню лемешисток — поклонниц Лемешева С.Я., всегда прохожу с трепетом. Все-таки тогда, наверное, и родилась во мне любовь к театру, к профессии артиста, неутоленная до сих пор.
КАДРЫ ПАМЯТИ
А жизнь продолжалась, куда деваться. Участки наши постепенно обросли новыми заборами, явив миру свой первозданный довоенный вид. Весной цвели акации, яблони и вишни, бушевала сирень; вдовы вздыхали и роняли слезы, перелатывая в очередной раз платьица и штаны подрастающим детям. И как стоп-кадры в кино, память дискретно фиксирует миги нашей скоротечной послевоенной жизни, которые послужили опорами моих духовных нравственных основ или характера, может быть, взглядов на жизнь, не знаю, как сформулировать.
"ИЗ ЛЕСУ, ВЕСТИМО…"
Вот тетя Лена Ивановская и Анна Васильевна Хлебникова отправились в лес за дровами в Горенки на электричке. Вижу, как, возвращаясь, соседки волокут сушняк — здоровенные оковалки веток, и они оставляют на земле зигзаги линий-следов, как самописцы, чертящие диаграмму бедности людской. А за плечами у соседок на спинах в рваных тряпках огромные связки хвороста. Сколько же еще раз им придется возвращаться в лес за топливом на зиму? Где им добыть денег, чтобы оплатить дрова или торф-брикет и привезти их с ближайшего, возле станции, склада? Я во все глаза смотрю, впитываю сердцем эту картину, укладываю ее в запасник памяти навечно и встречаюсь взглядом с Анной Васильевной. Наверное, у меня на лице все было написано, она поняла, и лицо ее исказила гримаса горечи пополам с виноватой улыбкой: да, мол, вот такие мы, смотри, мальчик, и запоминай. Я запомнил, дорогая тетя Нюра, запомнил.