О своем открытии я поведал домашним. Мама вздохнула только и почему-то назвала тетю Нину Аносову несчастной бедняжкой. Она не бедная, она жадная! И тут Лида дала мне затрещину и добавила, что я в каждой бочке затычка и чтобы перестал шастать к Аносовым по утрам.
Не вступая в дискуссию с Академией педагогических наук, вскользь замечу, что своевременно и к месту полученная в детстве затрещина обладает неоценимым воспитательным эффектом, не сравнимым с чтением классиков всемирной литературы.
ДРУГУ — КАК СЕБЕ
Весной прибыло из деревни великое семейство Гусевых, они соорудили пристройку к аносовскому дому и поселились в ней. Иван Гусев записался в нашу семилетку, попал в мой класс и как эстафету принял мою дружбу с Шуркой. Мы стали с ним такими неразлучными, что задание по физике — построить электромоторчики — решили выполнить сообща. И договорились, что сначала — мне. Работа закипела. Ванька ловко резал жестяные заготовки из консервной банки, распрямлял их молотком, я размечал, он кроил, вырезал, загибал края и плющил детали ротора и статора, обматывая их медной проволокой, доверив мне тонкую работу по изготовлению контактов якоря из кусочков жести и изоленты. Я умолил отца купить в Москве плоскую батарейку, и вот она присоединена к моторчику.
Чудо! Он заработал, зажужжал, подрагивая на деревянной дощечке. Есть изделие! Есть досрочный пуск!
Наутро моторчик был доставлен на урок физики и продемонстрирован Михаил Родионовичу, директору, который вел у нас этот предмет. В дневнике у меня красовалась пятерка.
Теперь давай делать мой моторчик, предложил Иван. Давай, согласился я не очень живо, только завтра, после школы. Как же мне не хотелось клепать второй движок! Я всячески отлынивал. Иван даже заплакал. Я работал нехотя, спустя рукава, не совпадали размеры. В итоге моторчик вышел крупнее первого, аляповатый, неизящный. Не то что мой, образцовый! Во какой получился! — фальшиво-радостным голосом сказал я Ивану. Повышенной мощности! Подключили батарейку. Якорь задрожал и начал медленно вращаться, постепенно ускоряясь. Опорная дощечка дрожала и перемещалась по столу. Как трахтор, сказал Иван. Но взял его домой. И тоже все-таки получил пятерку.
Честно говоря, через столько лет мне было трудно набрасывать на бумагу этот эпизод, засевший в памяти как заноза. Потому что стыдновато.
ДЕРИСЬ ПО СОВЕСТИ
Как только теплело и снег становился липким, мы раздетыми вылетали на школьный двор на большой перемене и закипал бой. Получить в лоб снежком — это геройство. Не так уж и больно. Больнее, когда в нос или щеку. Кто поздоровее да позлее, норовили схватить льдышку. Поэтому в классы являлись в крови, с синяками и ссадинами. Михаил Родионович все понимал, объяснял, что кидаться льдышками подло, что снежком до крови ранить невозможно и что он нас не выпустит в следующий раз во двор. Но…
Но в следующий раз директор ждал нас во дворе. Он прочертил две линии — границы, за которые запрещалось заступать бойцам, разбил нас на две команды и разрешил открыть огонь. Пораженных снежком он выводил из игры и отправлял в "госпиталь" — в класс. Так учил нас мудрый педагог простым правилам жизни: за нее надо бороться, не калеча ближнего и не нанося ему вреда.
ФРИЦЫ-ГАНСЫ
По утрам к заводским воротам подъезжали трехтонки с пленными немцами. В каждом кузове — по конвоиру. Немцы выгружались, строились в колонну и расходились по заводу. Они готовили площадки под новое строительство, ремонтировали старые корпуса, булыжную мостовую. Потом начали возводить постройки. Некоторые их начальники, наверное расконвоированные, свободно перемещались по территории, останавливались и заговаривали с работниками завода. Всех немцев мы называли Фрицами или Гансами. Гансов привезли! — кричал кто-нибудь из мальчишек, и мы высыпали на улицу поглазеть. Поначалу. А потом уж и не обращали на них никакого внимания. Пленных я не любил и особого интереса они у меня не вызвали, эти братцы-арийцы, хотя я еще не мог знать, что у славян и немцев одни предки — арии. Ветви, наверное, разные. Одни — простодушные простофили, как мы, другие — вероломные и воинственные. Выглядели бывшие вояки опущенно. Идут по булыжной Пролетарской и шаркают. Камнями в них не кидались, но многим хотелось. Ведь из-за них стал наш переулок сиротским. Я наблюдал за пленными из палисадника, слушал их речь, резкую, как клацанье затвора, и обрывистую, как гавканье овчарок. И собак этих я не люблю. И язык. Знаю, что это язык великих Гете и Гейне, но чьим языком отдавались команды детям шагать в печь крематория? И что перевесит? Этот протест зародился во мне тогда, более полувека назад, может быть, не без влияния фильма "Она защищает Родину", "Молодая гвардия" и других картин и не рассосался с годами, не смягчился ни песнями Эрнста Буша, ни драмами Бертольда Брехта.