Никогда ни на какую встречу с дойчами не ходил и не пойду. Преодолеть идиосинкразию на немецкое нет сил. Это не кокетство за столом перед двухсотой страницей рукописи своего повествования. Это образовалось и пришло из тех давнишних лет, когда детский разум, еще всего не понимая и не осмысливая, уже кричал вместе с сердцем: будь проклята война, вой бомбовозов, лай овчарок, топот немецких сапог, фашистская речь!..
Я наблюдал, как они, радуясь, уезжали домой, в Германию. Вернее, не уезжали, а их отправляли. И я понимал разницу. Как сейчас вижу тот эшелон на путях, пучеглазый рыжий немец, что-то напевая под звуки губной гармоники, льющейся из вагона за его спиной, рубит на дощатом столе кочаны капусты для походной кухни (научились варить щи по-нашему), а я стою внизу на насыпи и пялюсь на этого Ганса, а он подмигивает мне и пытается угостить кочерыжкой. Сцена так въелась мне в память, что не отпускала многие годы, пока я не разрешился поэмой "Камень и осколок", нафантазированной по этим воспоминаниям. И многое еще живет и зреет в душе, ожидая разрешения от бремени памяти…
ВРЕМЯ СОБИРАТЬ КАМНИ
Немцы строили цех, а нам нужно было переложить печь к холодам. Добыча кирпича возлагалась на меня. Я бродил по незакрытой еще заводской территории, заглядывал в углы и закоулки. И как надыбаешь кирпич, быстренько запихиваешь его в коричневую клеенчатую сумку. Два кирпича — груз для меня предостаточный. А надо их много. И набрел я на полуразрушенную печь со вмазанным в нее котлом для варки асфальта. Но много за раз не унесешь. Три кирпича в сумке — и ты уже в три погибели согнулся. А вдруг кто заподозрит недоброе? Я сказал о находке отцу, и в свободный вечер, когда в Большом шел балет, он заглянул в закуток на кухне, куда я складывал кирпичный запас, хмыкнул: маловато, сынок. И сказал: пойдем, покажешь, где брал.
Он прихватил мешок, и мы отправились. Сначала шли под фонарями, потом я увел его вправо, в темень. Спотыкаясь, добрались до печи: вот она. Иван Павлович, покряхтывая, стал хватать кирпичи и пихать их в мешок. Потом — о-о-па! — кинул его за спину, мешок затрещал. Я успел сунуть в сумку пару кирпичей, один схватить под мышку, и мы тронулись обратно. Мне было холодно от страха. Мимо проходной… Тише, подсказал я, и мы прошмыгнули как мышки. А вот и наш палисадник, сени, кухня — все! Зажигайте свет, принесли! Выгружай! С грохотом высыпали добычу на пол: половина облита варом. Это тебе на завтра работенка, сынок. На другой день я выносил по кирпичу к крыльцу и где сапожным молотком, где напильником, где отверткой отколупывал вар, очищая стройматериал для печки.
А потом пришел сосед — печник, разобрал печь, рассортировал кирпич, замесил глину в цинковом корыте и из старых и новых красных брусков сложил нам новую печурку с плитой. Доброй зимовки, Чичи-кирпичи!
ЦЫПЛОКО
(ЭТЮД N6)
Однажды весной отец вошел в дом, держа в руках шляпу как корзину. А потом осторожно вытряхнул из нее на стол два желтых комочка — цыплят. Стали мы всей семьей их выхаживать, от кошки оберегать.
Лето кончалось. Цыплята подросли, мы переселили их в дровяной сарай. Желтый пушок у них давно на белые перышки сменился. Гребешки красненькие начали прорезаться. Гуляют вокруг дома цыплята свободно, по-хозяйски осваивают территорию. От ласки не отказываются, вроде понимают ее: гладишь цыпленка по головке и по шейке, а он словно как мурлычет в ответ от удовольствия, будто кошка, вернее, курлычет…
В конце лета один цыпленок пропал. Все облазили, нет нашего дружка крылатого нигде. Только у соседей в саду, в кустах сирени нашли несколько белых перышек — и все.
Приятель пропавшего цыпленка словно осиротел, бродил по саду, печальные звуки издавал: "Клек-клек…" А потом вдруг длинно: "О-к-о-о-о-о!" За это дали мы ему кличку Цыплоко.