Разве понарошку.
Эту песню напишу.
Запою порою -
Помогаю малышу,
Моему герою.
Приношу свою беду,
Одолев ступени.
Тихо голову кладу
Маме на колени.
И беда мне не беда -
Отлетели беды…
Не вернуться никогда.
Детство, слышишь, где ты?
СИ-235
Это марка приемника. Высокий оклеенный синим дерматином ящик. С прорезями на передней стенке под динамик и кольцо, градуированное на диапазоны волн. Крутишь ручку, и вращается шкала-кольцо, подсвечиваемая изнутри маленькой лампочкой. В начале войны все приемники было приказано сдать. А после Победы их вернули, как ни странно, и наш СИ-235 занял свое прежнее место на столе, рядом с книжной этажеркой.
Я воспитан радио, и моя любовь к нему, как говорится, до гроба. Я слушаю его и вижу! Вижу так, как подсказывает мое воображение, и никто не навязывает мне никакие картинки.
Магический океан эфира шумит и потрескивает. И вот сквозь фон до моего уха долетают слова ремарок передачи "Театр у микрофона": "Входит товарищ Сталин…" И далее разворачиваются сцены радиоспектакля, которые я вижу ясно и отчетливо. Я сделался радиоманом, воспитался и вырос на радиопередачах. А кино? — слышу вопрос. Да, и кино. Это две страсти-любви уживались во мне удивительно. Но тогда было другое кино, иной силы. В холодном, почти ледяном коробе "Гая" я смотрел "Молодую гвардию", не шелохнувшись, и лил слезы, веря каждому кадру, как верю и теперь. А на что сейчас смотреть? А слушаешь, и ничто не ограничивает фантазии. Все радиопьесы, литературные передачи, "Клуб знаменитых капитанов", эстрадные концерты — все мои. Время передачи последних я записывал и докладывал Зое, мы их слушали вместе, от чего в доме становилось весело и тепло.
Как хорошо дома! Даже в нашей тесноте. Все здесь, рядом, никто не ссорится, печка теплая, посередине комнаты горит керосинка, на ней греется чайник, я делаю уроки, одновременно слушаю радио и читаю взятую в новогиреевской библиотеке книгу — исторический роман "Московляне", умудряюсь слушать, о чем говорят в комнате и встревать в разговор, получая иногда подзатыльники. Ах, как здорово! В ногах у меня под столом лежит пес Уран и жует мою ногу, которую я засовываю ему в пасть; жует ласково, мне щекотно и я хихикаю. Это и есть счастье, честное слово.
Что грешить напрасно, счастливых, теплых мигов в жизни немало. Новогодний праздник. Или святки, когда с мороза вваливаются ряженые — Лида с подружками, — не страшные, а смешные, в вывернутых пальто с напяленными на голову шелковыми чулками: покричат, покуролесят и со смехом — в следующий дом…
ЛЕБЕДЬ ДЕТСТВА
На шестнадцати метрах от ЖЭКа
Проживало нас семь человек.
Сундучок нам был выделен с Женькой
Коротать на нем детский наш век.
В ноги ставили стул с табуреткой,
Мы локтями дрались за "метраж".
Иль, рифмуя экспромтом, нередко
Я впадал в поэтический раж
И в стихах пересказывал "кины",
Добавляя чуток своего -
Партизанские стряпал картины…
Нет, не вспомнить сейчас ничего.
Только помню, как смолкнувший Женька
В щеку мне дышал горячо,
Обнимал, засыпая, за шею
И шептал, подбодряя: "Еще!"
Спят мальчишки. Свят дух благоденствий.
Спят, свернувшись птенцами в гнезде.
Где ж ты, наш сундучок деревенский,
Где ж ты, брат, на какой ты звезде?
И еще об одном без умолку
Я могу вам рассказывать, как
Нам отец к Новогодию елку
Ставил в комнате — до потолка!
Что же там, в моей памяти пестрой,
За годами осталось вдали?
Вот со шкафа старшие сестры
Нам снимают коробку в пыли.
И реликвии прошлого детства
Довоенной счастливой поры -
Доставались со священнодейством
Красоты несравненной шары.
Первый — царский, блестящий, сверкальный -
Был в снежинках, второй — голубой,
Третий — желтый с каемкой зеркальной,
Бусы, лампочки, дождик волной…
Я на провод накручивал вату,
Форму лебедя ей придавал
И крахмалом ее комковатым
(Сам заваривал!) покрывал.
Женька тоже мастырил фигурку,
Что — припомнить сейчас не берусь.
"У тебя получается, Юрка, -
Он сказал мне. — Не лебедь, а гусь".
Мазанул его по носу клеем,
Он мне в лоб — своим ватным комком.
Что имеем, о том не жалеем,
О потерянном плачем потом…
С керосиновой лампой — как в келье -
Сушим с Женькой "гусей" на печи