– Товарищ генерал, бандит доставлен! – часовой втолкнул в камеру какого-то заключенного.
– Идиот, мать твою, это же не он! – заорал на часового Крцун. – Как тебя зовут, оккупантский прихвостень? – обратился он к заключенному.
– Никола Тарабич, – ответил тот дрожа. В крестьянской одежде, обросший бородой, он испуганно оглядывался по сторонам.
– Я приказал тебе доставить Николу Калабича, а не Николу Тарабича, – снова рявкнул он на часового. – Кретин, у тебя мозгов не больше, чем у сороки.
– Товарищ генерал, мне послышалось, вы сказали привести Николу Тарабича. Кроме того…
– Заткнись, дурак! Ты что, не знаешь, идиот, что Никола Калабич в четверке?
– Я знаю, что в четверке, товарищ генерал, – улыбнулся часовой. – Я ошибся… сейчас я сбегаю за ним.
– Ладно, хватит, – отмахнулся Крцун. – Нет большой разницы, тот или этот. Все они одинаковые, мать их за ногу. Стоит заглянуть им в глаза, сразу видно… Хитрые у тебя глаза, земляк, и недружеские, – шагнул он к крестьянину. – Ух, брат, ну и несет же от тебя, как от хорька, – он тут же сделал шаг назад.
– Мы с тобой земляки, ты вроде бы из Кремана.
– Так точно, но только не я сам, а мой отец, господин офицер, – крестьянин мял в руках шапку, колени его дрожали.
– Господин твою мать на сеновале драл, свинья кулацкая! Я для тебя товарищ. Товарищ генерал, товарищ министр. Ясно?! – заорал Крцун.
– Ясно, товарищ… э-э… товарищ министр и товарищ генерал!
– А кем тебе приходятся те Тарабичи… тот поп, который все наперед знал?
– Мы одна семья… это… ну, мы из одного рода, товарищ министр и товарищ генерал.
– А ты веришь в эти пророчества попа Тарабича?
– Верю… народ верит и… это… люди говорят, что он не ошибся, господин… простите, товарищ генерал и… товарищ генерал… – запутался заключенный.
– А этот твой дед… дед или прадед, хрен его знает… он предсказал нашу славную революцию, победу товарища Тито и партизан, победу справедливости и равенства… Скажи-ка мне, Тарабич, написано ли про генерала Слободана Пенезича-Крцуна в книге этого попа?
– Не знаю, товарищ генерал и товарищ министр.
– Как это не знаешь, мать твою кулацкую?
– Я не умею ни читать, ни писать.
– Все ты умеешь и все ты знаешь, курва деревенская, – покрутил головой Пенезич. – Ты знаешь это говно бородатое? – он показал на Михайловича.
– Не знаю, – крестьянин опустил глаза.
– Врешь, бандит! – заорал Крцун. – Подойди поближе и посмотри.
– Я не знаю его, товарищ генерал. – Голос крестьянина дрожал.
– Когда и за что тебя арестовали?
– Десять месяцев назад, когда я пахал под озимые, товарищ генерал.
– Когда пахал. Значит, мои тебя взяли за то, что ты пахал, – он ударил крестьянина кулаком в живот. – А четником ты не был? Не был ли ты за короля и за Дражу?
– Я был и в партизанах, товарищ генерал, – крестьянин держался руками за живот и переминался с ноги на ногу.
– А когда же это ты, дерьмо бородатое, был в партизанах?
– С октября сорок четвертого и до конца войны… и я, и мой брат Милован. Мы оба, товарищ генерал.
– Брат тоже в тюрьме?
– Он погиб на Сремском фронте, товарищ министр.
– Так ты же наш, мать твою растак, – похлопал его по плечу Пенезич.
– Наш… я всегда был наш, товарищ генерал, – приободрился Тарабич. – Гнию здесь уже почти целый год, а дома ждут голодные рты. Некому ни скосить, ни посеять, ни крышу починить, – он едва сдерживал слезы.
– Кто у тебя остался дома? – неожиданно задал вопрос генерал Михайлович.
Крцун растерялся, он как будто не верил своим ушам. Закуривая сигарету, он не спускал взгляда с Михайловича.
– Можно? – спросил крестьянин.
– Что можно? – рявкнул Пенезич.
– Можно ли, товарищ генерал, ответить?
– Если бы он меня спросил, я знал бы, что отвечать.
– Я тоже знаю, просто я не хочу нарушать порядок и… это… если вы разрешаете… – заикался Тарабич. – У меня трое детей, и еще четверо от покойного брата, один другого меньше. Жена моя сломала ногу, и снохе приходится все самой делать… Муку мучает… а я не успел на хлев крышу положить… партизаны мне хлев подожгли, – вылетело у него и тут же его от ужаса прошиб холодный пот. – То есть… это четники подожгли… Немцы, немцы это были… Вот вам крест! – Он смотрел теперь не на Михайловича, а на Крцуна.
– Ты долго был с четниками? – спросил его Пенезич спокойно. – Признавайся по-честному, я тебе ничего не сделаю… Вот, возьми, закуривай, – он протянул ему сигарету.
– Три года… то есть, да, до лета сорок первого и до тех пор, пока… до Елова Горы, – он казался комком страха, молящий взгляд его застыл на Крцуне. – Я во всем признался, в протоколе… Я ошибся, но потом, в партизанах… брат мой погиб за нашу победу, товарищ генерал.