Ее номер в отеле располагался по диагонали от их номера, ближе к лифту. Когда они подошли к двери, она вдруг сказала:
– Я знаю, что вы меня не любите… я этого и не жду. Но вы сказали, что мне следовало сообщить вам о моем дне рождения. Ну вот, теперь вы о нем знаете, и я хочу, чтобы в качестве подарка вы зашли ко мне на минуту – мне нужно вам кое-что сказать. Только на минуту.
Они вошли, он закрыл дверь, и Розмари встала перед ним, очень близко, но не касаясь его. В ночном сумраке ее лицо выглядело бесцветным – она была бледна, как белая гвоздика, оброненная кем-то на танцевальном паркете.
– Когда вы улыбаетесь… – он снова взял отечески-покровительственный тон, возможно, из-за незримого, но близкого присутствия Николь, – …мне всегда кажется, что я сейчас увижу дырочку на месте выпавшего молочного зуба.
Но было уже поздно – она прижалась к нему и жалобно прошептала:
– Возьмите меня.
– Взять вас? Куда?
От изумления он застыл в неподвижности.
– Ну, пожалуйста, – шептала она. – Умоляю вас, сделайте что положено. Не важно, если мне это не понравится, я этого никогда не ждала, мне всегда была ненавистна сама мысль об этом, но сейчас все не так. Сейчас я хочу, чтобы вы это сделали.
Розмари и сама была потрясена – она даже представить себе не могла, что способна произнести такое. В сущности, она повторяла вычитанные из книг слова, за которыми скрывалось то, о чем она грезила, что видела в снах все десять лет, проведенные в монастырской школе. Вдруг ей пришло в голову, что сейчас она исполняет одну из своих самых значительных ролей, и она с новой страстью окунулась в нее.
– Это должно быть совершенно не так, – задумчиво произнес Дик. – Наверное, все дело в шампанском. Давайте по возможности забудем об этом.
– О нет! Сейчас. Я хочу, чтобы вы сделали это прямо сейчас. Возьмите меня, научите, я вся ваша и хочу быть вашей.
– А вы не подумали как минимум о том, какую боль это причинит Николь?
– Она ничего не узнает, к ней это не имеет никакого отношения.
– Во-вторых, – мягко продолжил он, – есть еще кое-что, о чем вы забыли: я люблю Николь.
– Но ведь можно любить не только одного человека, разве не так? Я люблю маму и люблю вас… даже больше. Теперь – вас больше.
– …И еще одно: сейчас вы вовсе не влюблены в меня, но что, если влюбитесь… после? Это могло бы сильно осложнить вашу жизнь в самом ее начале.
– Нет, обещаю, мы больше никогда не увидимся. Я вызову маму, и мы тотчас уедем в Америку.
Воспоминание о ее юной непосредственности и свежести ее губ было еще слишком живо, чтобы согласиться на подобную жертву. Дик сменил тон:
– Просто сейчас вы находитесь под воздействием настроения.
– О, прошу вас! Мне все равно, даже если случится ребенок. Съезжу в Мексику, как одна актриса с нашей студии. Это совершенно не похоже на то, что я себе представляла раньше, – мне всегда было противно, когда меня целовали всерьез. – Он понял, что она все еще надеется. – У некоторых были такие огромные зубы. Но вы – совсем другое дело, вы прекрасны. Я хочу, чтобы вы это сделали.
– Полагаю, вы думаете, что существуют особого рода поцелуи, и хотите, чтобы я именно так вас поцеловал?
– Ах, не надо меня дразнить, я не ребенок. Знаю, что вы в меня вовсе не влюблены. – Она вдруг сконфуженно запнулась. – На это я и не рассчитывала. Должно быть, я кажусь вам пустышкой.
– Вздор. Но вы кажетесь мне слишком юной, – сказал Дик и мысленно добавил: «Вас слишком многому надо было бы еще учить».
Розмари ждала, взволнованно дыша, и он закончил:
– В любом случае мы устроены так, что это не происходит по чужому желанию.
Разочарованная, она в замешательстве опустила голову, а Дик машинально произнес:
– Давайте просто… – и тут же осекся. Подведя к кровати, он усадил ее и сел рядом. Розмари плакала. Дик неожиданно смутился, но причиной тому были отнюдь не этические соображения – невозможность поступить иначе была совершенно очевидна, – просто смутился, и на миг его обычное обаяние, его гибкое умение в любых обстоятельствах сохранять несокрушимое душевное равновесие оставили его.
– Я знала, что вы не согласитесь, – всхлипнула Розмари. – Это просто была жалкая попытка.