Он рассматривал ее удлиненный белый торс, резко отделявшийся от почти коричневых конечностей, и наконец сказал полушутя, полусерьезно:
– Ты точно новорожденный младенец.
– С невинно-жуликоватыми глазами.
– Это мы исправим.
– Глаза исправить трудно – особенно если они сделаны в Чикаго.
– Ничего, я знаю лангедокские народные средства.
– Поцелуй меня, Томми. В губы.
– Как это по-американски, – сказал он, однако исполнил ее просьбу. – Когда я последний раз был в Америке, я там встречал таких любительниц целоваться; вопьются в губы до того, что кровь брызнет, – но дальше ни-ни.
Николь приподнялась, облокотясь на подушку.
– Мне нравится эта комната, – сказала она.
– На мой взгляд, бедновата немножко. Радость моя, как чудно, что ты не захотела ждать до Монте-Карло.
– Почему бедновата? По-моему, комната замечательная – она как непокрытые столы у Пикассо и Сезанна.
– Ну, не знаю. – Он даже не пытался понять ее. – Вот, опять этот шум.
Господи, да что там, убивают кого-то?
Он вернулся к окну и снова стал докладывать:
– Это американские матросы, – двое дерутся, а другие подзадоривают.
Должно быть, с вашего крейсера, который стоит на рейде. – Он обернул полотенце вокруг бедер и вышел на балкон. – И их poules97 тоже с ними. Теперь так водится – эти женщины следуют за кораблем из порта в порт. Но какие женщины! При их жалованьи могли бы найти себе что-нибудь получше! Помню, например, в корниловской армии – что ни женщина, то по меньшей мере балерина!
Видно было, что само слово «женщина» не вызывает в нем никаких эмоций – слишком уж многих он знал на своем веку, и Николь была довольна этим, считая, что ей нетрудно будет удержать его, пока он находит в ней нечто большее, чем обыкновенную женскую прелесть.
– Давай, давай!
– В подвздох норови, там больнее!
– Дава-а-ай!
– А ты его правой, правой!
– Так его, так его!
– Ты что же, Дулшмит, сукин ты сын!
– Дава-а-ай!
Томми вернулся в комнату.
– Здесь больше не стоит оставаться, согласна?
Она была согласна, но, прежде чем одеться, они снова припали друг к другу, я на какое-то время убогий отель показался им не хуже любого дворца…
Наконец Томми оделся и, выглянув в окно, воскликнул:
– Господи боже, эти две мумии в качалках даже не повернулись! Сидят себе и разговаривают как ни в чем не бывало. Они приехали сюда, чтобы экономно провести отпуск у моря, и весь американский военный флот вкупе со всеми шлюхами Европы им в этом не помешает.
Нежно обвившись вокруг Николь, он стал зубами поправлять соскользнувшую с ее плеча бретельку, но тут что-то оглушительно бухнуло за окном – это крейсер сзывал своих матросов на борт.
И сразу же внизу началась невообразимая кутерьма – никто ведь не знал, куда, к каким берегам держит курс отплывающий корабль. Бесстрастные голоса официантов, требующих расчета, смешивались с бранью и возмущенными выкриками; шелестела бумага слишком крупных счетов, и звенели моменты слишком мелкой сдачи; кого-то, кто уже не держался на ногах, волокли к шлюпкам товарищи – и весь шум перекрывали отрывистые команды чинов военно-морской полиции. Наконец, под крик, плач, просьбы и обещания, отчалила от берега первая шлюпка, и вслед ей понеслись прощальные вопли столпившихся на пристани женщин.
Вдруг какая-то девушка ворвалась на нижний балкон и, подскочив к перилам, яростно замахала белой ресторанной салфеткой. Томми даже не успел разобрать, нарушило ли это вторжение невозмутимую безмятежность англичанок в качалках – почти в ту же минуту кто-то застучал в их собственную дверь.
Взволнованные женские голоса умоляли отворить; Николь кивнула, и Томми повернул ключ в замке. За дверью стояли две девушки, два растрепанных заморыша в нелепых кричащих платьях. Одна из них плакала навзрыд.
– Пустите нас помахать с вашего балкона! – взмолилась вторая с сильным американским акцентом. – Пожалуйста, пустите! Помахать дружкам на прощанье! Пустите, пожалуйста! Другие комнаты все заперты!
– Сделайте одолжение, – любезно сказал Томми.
Девушки метнулись к балкону и сейчас же на фоне общего гула зазвенели два пронзительных дисканта:
– Чарли, Чарли! Оглянись, Чарли!
– Пиши в Ниццу до востребования!
– Чарли! Не видит он меня!
Одна из девиц вдруг задрала юбку, стащила с себя розовые трусики и, рванув их по шву, отчаянно замахала этим импровизированным флагом, крича:
«Бен! Бен!» Когда Николь и Томми выходили из комнаты, он все еще трепыхался в синеве неба, нежно-розовый лоскут, точно кусочек живого тела, – а на корме крейсера торжествующим соперником всползал на мачту государственный флаг Соединенных Штатов.
Обедали в Монте-Карло, в новом приморском казино… а поздно вечером, остановившись в Болье, купались в воронке белого лунного света, образованной полукольцом скал над чашей фосфоресцирующей воды, напротив Монако и маячащей в дымке Ментоны. Николь нравилось, что Томми привез ее в это обращенное к востоку местечко; все здесь, начиная с игры ветра и волн, было непривычным и новым, как сами они друг для друга. Она чувствовала себя пленницей из средневекового Дамаска, которую похититель взвалил поперек седла и умчал в далекую пустыню. Все, чему ее в жизни научил Дик, в короткое время оказалось забытым; она почти возвратилась в первобытное состояние – Женщина, за которую в мире скрещиваются мечи, – и, расслабленная любовью и луной, радовалась, необузданности своего любовника.