Розмэри увидела Кампиона, который шел к ней, но остановился, не дойдя нескольких шагов; она поспешила закрыть глаза, притворяясь спящей, и когда она снова приоткрыла их, перед ней качались два зыбких, расплывчатых столба - чьи-то ноги. Этот кто-то пытался шагнуть в большое, желтое, как песок, облако, но оно уплыло в бескрайность раскаленного неба. Розмэри и в самом деле уснула.
Проснулась она вся в поту и увидела, что на пляже никого, нет, только человек в жокейской шапочке складывает последний зонт. Когда Розмэри села, растерянно моргая глазами, он подошел и сказал:
- А я уже решил было разбудить вас перед уходом. Нехорошо в первый день слишком долго печься на солнце.
- Спасибо. - Розмэри глянула на свои малиновые ноги. - Боже мой!
Она рассмеялась с комическим ужасом, надеясь, что разговор будет продолжен, но Дик Дайвер уже тащил складную кабину и зонт к дожидавшемуся у пляжа автомобилю. Розмэри пошла в воду, чтобы смыть с тела пот. Тем временем он возвратился, собрал раскиданные по песку лопатку, грабли, сито и затолкал все это в расщелину между камнями. Потом огляделся но сторонам, проверяя, не забыто ли что-нибудь.
- Который час, вы не знаете? - крикнула ему Розмэри.
- Около половины второго.
Оба оглянулись на горизонт.
- Час неплохой, - сказал Дик Дайвер. - Не самый худший в сутках.
Он посмотрел на нее, и на миг она жадно и доверчиво окунулась в ярко-синий мир его глаз. Потом он взвалил на плечи остатки своего скарба и зашагал к машине, а Розмэри вышла из воды, стряхнула песок с халата и медленно побрела в отель.
3
Было уже почти два часа, когда Розмэри с матерью вошли в ресторанный зал. Сложный узор теней, падавших на пустые столы, беспрестанно перемещался оттого, что ветер шевелил ветви сосен за окнами. Два официанта убирали посуду, громко тараторя по-итальянски, но сразу замолчали при их появлении и поторопились принести оскуделый вариант полагающегося по распорядку ленча.
- Я на пляже влюбилась, - сказала Розмэри.
- В кого это?
- Сначала в целую симпатичную компанию. А потом в одного мужчину.
- Ты с ним разговаривала?
- Немножко. Очень хорош. Почти совсем рыжий. - Она уплетала за обе щеки. - Впрочем, он женат - обычная история.
Мать была лучшей подругой дочери и руководила ею, делая на это свою последнюю в жизни ставку - явление, довольно распространенное в околотеатральной среде, но миссис Спирс отличалась от других тем, что не искала тут способа отыграться за собственные неудачи. Она не была в обиде на судьбу - два благополучных брака, оба завершившиеся вдовством, укрепили жизнерадостный стоицизм, заложенный в ней природой. Один из ее мужей был кавалерийским офицером, другой - военным врачом, и оба оставили ей небольшой капитал, который она старательно сберегала для Розмэри. Она не баловала дочь и этим сумела закалить ее характер, но в то же время не щадила себя, пестуя ее заботливо и любовно, и этим воспитала в ней идеализм, уже давший свои плоды: Розмэри боготворила мать и на все смотрела ее глазами. А потому, при всей своей детской непосредственности, она была защищена двойной броней, материнской и собственной, вполне по-взрослому чураясь всякой фальши, пошлости и дешевки. Однако после внезапного успеха Розмэри в кино миссис Спирс почувствовала, что пора отлучить ее от груди, и вполне искренне готова была не огорчиться, а порадоваться, если этот кипучий, страстный и взыскательный идеализм сосредоточится на ком-либо, помимо матери.
- Так тебе здесь нравится? - спросила она.
- Здесь можно очень славно пожить, если познакомиться с той компанией. На пляже были еще люди, но довольно противные. И меня узнали удивительно, куда ни приедешь, везде, оказывается, видели "Папину дочку".
Миссис Спирс дала улечься этому дуновенью тщеславия, потом сказала прозаически деловито:
- А кстати, когда ты думаешь повидаться с Эрлом Брэди?
- Можно съездить даже сегодня вечером, если ты не устала.
- Я не поеду, поезжай одна.
- Ну давай отложим до завтра.
- Я вообще хочу, чтобы ты поехала одна. Это не так далеко - и ты, кажется, достаточно хорошо говоришь по-французски.
- Но если мне не хочется, мама?
- Не хочешь сегодня, поезжай в другой раз, но ты должна это сделать, пока мы здесь.
- Хорошо, мама.
После завтрака на обеих вдруг напала тоска, которая часто одолевает американцев в тихих уголках Европы. Ни каких-либо внешних побуждений, ни голосов, на которые нужно откликаться, ни обрывков собственных мыслей, услышанных от кого-то другого, и кажется, что сама жизнь остановилась и не идет дальше.
- Через три дня мы отсюда уедем, хорошо, мама? - сказала Розмэри, когда они вернулись к себе в номер. Снаружи легкий ветерок с моря бередил сгустившийся зной, обдувал стволы деревьев, гнал струйки горячего воздуха в просветы жалюзи.
- А как же твоя пляжная любовь?
- Никого я не люблю, кроме тебя, мамочка.
Розмэри вышла в вестибюль и справилась у Госса-отца насчет поездов до Канна. Швейцар в Светло-коричневой ливрее, скучавший около конторки, уставился на нее вытаращенными глазами, но тут же спохватился, вспомнив о солидности, требуемой его metier [профессией (франц.)]. Розмэри поехала на станцию в автобусе вместе с двумя официантами из ресторана; они всю дорогу почтительно безмолвствовали, и ее это раздражало, ей хотелось крикнуть: "Да не молчите вы, разговаривайте, смейтесь, будьте самими собой. Мне это ничуть не помешает!"
В купе первого класса духота была нестерпимая; от пестрых рекламных плакатов железнодорожных компаний - Акведук в Арле, Амфитеатр в Оранже, зимний спорт в Шамони - больше веяло свежестью, чем от неподвижного моря, бесконечно тянувшегося за окном. В отличие от американских поездов, которые живут собственной напряженной жизнью, едва снисходя к пассажирам пришельцам из мира иных, не столь головокружительных скоростей, - этот поезд был частью земли, по которой шел. Его дыханье сдувало пыль с пальмовых листьев, его зола вместе с сухим навозом удобряла почву в садах. Розмэри казалось, что стоит протянуть в окно руку, и можно рвать на ходу цветы.