Феликсу не хотелось вникать в разговор, который с минуты на минуту должен был оборваться. Он курил, разглядывал раковину и только прислушивался к голосам — жесткому, приглушенно-ироничному — Самсонова; хриплому от напряжения, напоминающему чем-то лохматое, взбитое ветром пламя — Чуркина; тихому, звучащему одновременно и невыразительно, и веско — Курманигожина… Поискав, куда бы вы бросить окурки, Феликс ссыпал их в стоящую у двери картонку с мусором. Держа раковину в руке, он разглядывал внешнюю сторону слабо выгнутой створки. Ребра ее располагались вытянутыми, эллипсоидными дугами с единым, смещенным к самому краю центром. На нем лежали его пальцы, створка походила в его руке на изысканного рисунка японский веер.
— Баста! — сказал Чуркин, обрывая разговор. — Жрать хочу! — и рубанул ребром ладони себя по животу — Вы ведь тоже?.. — повернулся он к Феликсу. — За цельный день и ни макового зернышка!
— Ну, — ядовито возразил Самсонов, — для такого брюха маловато макового зернышка…
— И так всегда, — омрачился Чуркин. — Ну да чего ждать от этого жлоба?.. — Он ткнул пальцем в сторону Самсонова. — Никакого сочувствия!.. Но где же благородные традиции хлебосольной Сарыарки?
Феликс напомнил, что они завернули на буровую мимоездом, их ждут.
— Не дотяну, — сказал Чуркин и с таким откровенным выражением сглотнул слюну, что и сомнений быть не могло: не дотянет… — Вот кто меня поддержит!.. — радостно кинулся он навстречу входящему в вагончик Сергею.
Сергей поддержал. Тем более, что, как выяснилось, Курмангожин, следуя благородным традициям хлебосольной Сарыарки, заранее дал указание поварихе Танечке приберечь немного борща от обеда, — правда, без расчета на гостей.
По пути в столовую, то есть в соседний вагончик, Самсонов, сухо улыбаясь, спросил:
— Вы что же, в командировке? Жизнь, так сказать, изучаете?
— Так сказать, — с неожиданной резкостью ответил Феликс. В тоне Самсонова он ощутил явную неприязнь.
— А что? — вмешался Сергей. — Только тут ее и изучать… Люди — во! — Он поднял большой палец и выкатил глаза. — Материала — навалом! Особенно для ихнего брата, писателя… — Он мотнул подбородком в сторону Феликса, — довольно фамильярно, как тому показалось.
— А вы кто? Не писатель? — спросил Самсонов.
— Где уж нам уж… — вздохнул Сергей. — Мы, газетчики, — черная косточка…
— Ну ничего, — утешил его Самсонов. — Каждому, как говорится, овощу… Придет время, и вы тоже напишете — повесть «Пятая буровая» или как там… Какие нынче названия в моде?..
— Уймись, Гриша, — сказал Чуркин.
Они уже были в столовой. Перед каждым из приехавших стояло по металлическому судочку с борщом, перед Самсоновым и Курмангожиным — по стакану компота с коричневой гущей из сухофруктов.
— Уймись, Гриша, — повторил Чуркин, плотоядно потирая руки над своим судочком. — Добрейший человек, — улыбнулся он гостям. — Но поди ж ты, рыкает и рыкает сегодня на всех… Аки лев в нощи… Танечка! — крикнул он, поднеся ко рту ложку и тут же ее опустив.
Из-за крашеной перегородки, надвое разделявшей вагончик, появилась девчушка лет шестнадцати, в белом, натуго затянутом халатике, в белой косынке, из-под которой вдоль виска падал пружинкой русый завиток; она поставила на стол красный перец в баночке от майонеза, солонку, пол-литровую бутылку с уксусом. Потом вернулась и принесла стакан со старательно, уголком сложенными бумажными салфетками.
— Добрейший человек! — сказал Чуркин. Он густо посолил, поперчил, отмерил ложку уксуса и шумно, с аппетитным прихлебом, принялся за борщ, — кстати, отменный, как отметил Феликс, может быть, потому, что тоже был голоден.
— Да нет, — сказал Самсонов, потягивая компот, и улыбнулся Феликсу, — вы тут ни при чем, конечно… Вы ради бога… — Глаза у него были зеленые, в них не угасала веселая злость. — Я про того корреспондента вспомнил, — обратился он к Чуркину и Курмангожину, — носастенького, на Тюбеджике… Приехал, почиркал-почиркал в блокнотике, а после такое настрочил… Ведь умора, что он такое настрочил, а, Марат?..
— Умора, — подтвердил Марат. И, подумав, добавил с мягкой деликатностью: — Только ведь не все писатели такие…
— А я не про всех, — сказал Самсонов. — Я про тех, что сам видел.
Запрокинув лицо, он вытряхнул из стакана себе в рот остатки сухофруктов.
Сердце у Феликса застучало.
А впрочем, не стоит… — тут же осадил он себя.
— И кого же ты видел? — спросил Чуркин. — Ты, может, Симонова видел? Или, я знаю, Бориса Пастернака?.. Что ты вообще понимаешь в писательском труде?..