Феликс узнал эти стихи — тишайшего, лиричнейшего Полонского, и написанные-то им, кстати, в чей-то альбом. А вот поди ж! Но подумал не о Полонском, а о Бубенцове…
Все затаились, ожидая, что он ответит.
— Ох, Бубенцов ты, Бубенцов, — проворчал Чуркин, — «Стихия…» Если к нам писатель приехал, так не для того, чтобы твои стишки слушать… Лучше давайте расскажем, как мы работаем, план выполняем, с проходкой справляемся… А то ведь, чего доброго, такое впечатление сложится, что тут не рабочий класс, а демагоги собрались! А бригада у Курмангожина, между прочим, первое место по управлению держит…
— Нет, отчего же… — Феликс улыбнулся: его рассмешила готовность, с которой Чуркин кинулся ему на защиту… Он не знал, известны ли здесь его книги? Вряд ли. Разговор был вольный, он представлял в нем Писателя-вообще. Во всяком случае, так ему хотелось думать. — Отчего же, наоборот… — Он поднял глаза на Айдара и с трудом, но все-таки выдержал его взгляд.
— Вы правы, — сказал он, — каждый, кто взялся за перо, мечтал бы сделаться Львом Толстым. То есть не Львом Толстым, а попросту хорошим, честным писателем. Но не каждому это дано. Кому таланта не хватает, кому… — Он запнулся. — Вы вот землю бурите, ждете, что найдете нефтяную залежь, а нефти нет как нет. Вы перевозите вышку на другое место, и опять все сначала… Кажется, у вас говорят, «коэффициент удачи», так? Этот коэффициент есть в каждом деле…
Он отлично сознавал, что уходит от ответа — прямого, ясного. Но лица вокруг повеселели — похоже, упомянув о нефти и «коэффициенте удачи», он сразу нашел общий язык.
— Вы говорили о правде, — повернулся он к Айдару Надирову. — Все это так, но вопрос, какая это правда…
Он сам поймал себя на том, как фальшиво, натужно звучит его голос.
— Нет, — упрямо сказал Надиров, — правда на всех одна. Главная правда. На то она и главная.
— Разные книги бывают, — возразил Курмангожин. — Например, исторические…
— Попадаются даже очень жизненные, — поддержал его рябоватый, в веснушках, все время с каким-то странным сочувствием следивший за Феликсом.
«Жизненные…» — повторил про себя Феликс. Жизненные-безжизненные… И ему вдруг захотелось открыться, рассказать о себе, о деле, которое было основным — если не единственным — смыслом его жизни, ведь те, кто тут собрался, знали о нем куда меньше, чем он — о том, чем занимались они…
…Но именно поэтому, почувствовал он, его не поймут. И любое из его объяснений будет воспринято как жалкая попытка отвертеться, увильнуть… Они попросту их не примут, любые оправдания, — эти люди, которые поднялись сегодня спозаранок, и пробурили свои метры, добрались — если не до нефти, то до глубины, которая пахнет нефтью, и сейчас поджидают, когда вахтовка привезет новую смену, и та, уже под звездами, станет продолжать бурение, пробиваясь к коллекторным пластам… Они знают и делают свое дело и требуют, чтобы каждый знал и делал свое дело, а если кто-то его не знает, или знает, но ему мешают сто тысяч обстоятельств, — он может ничего такого не рассказывать, все равно его не поймут, не примут…
Темиров, — подумал он, — вот кого бы они поняли и приняли… Вот кто здесь был бы своим… — На мгновение перед ним промелькнул Статистик, его рыжий брезентовый балахон, в котором он видел Темирова в последний раз…
— Нам пора, — сказал Чуркин.
И правда, им давно пора было ехать, но теперь уже трудно было сразу взять и оборвать едва завязавшийся разговор, суматошный, скачущий с одного на другое. Феликс уже знал, что добродушного кавказца зовут Камиль Ахвердиев; что веснушчатый парень, Роберт Шмидт, в бригаде третий год и работает слесарем-ремонтником; имени рабочего, который сидел на корточках, с ветошкой в руках, он не запомнил, но запомнил, что тот откуда-то из-под Перми, что раньше он бурил нефть в Туймазах… Но подъехала машина со сменой, надо было сдавать вахту.
Уезжая, Феликс оглянулся на буровую (где они пробыли вместо обещанного Чуркиным получаса добрых полтора), на вышку, похожую переплетением устремленных в вышину ферм на остов готической башни, на груду труб и ящик с керном, на машущих вслед машине рабочих (с некоторыми из них, возможно, ему предстояло еще встретиться вечером…). Ему сделалось грустно. Это было смутное, удивившее его самого чувство. Была в нем зависть — второй раз в тот день испытывал он ее… Но не только, не только…
Уже в дороге, сидя в стремительно мчащемся прямиком по гладкой степи газике, он уловил в разговоре, завязавшемся между Самсоновым, Чуркиным и Сергеем, слово «каротаж», впервые сегодня услышанное в ауле, за чаепитием. Оно прозвучало тогда для него нейтрально, сухо, но и тогда почуялся в нем, как слабый, почти выветрившийся запах, какой-то забытый смысл. Теперь он вспомнил: «каротажки» — так называли машины, оборудованные приборами для поиска нефти и газа…