В семнадцать лет он жил в Москве, у своей тетки; на заводе, куда его взяли в механический цех, делали «каротажки». До завода было далеко, он поднимался в половине шестого, чтобы успеть добраться от старого кирпичного дома на Селезневке сначала троллейбусом, потом метро до Серпуховского вала, а там трамваем почти до самой проходной… Он входил в проходную обычно вровень с гудком, раздававшимся за полчаса до начала первой смены. Ему запомнился этот упругий бас, от которого содрогался воздух, этот зычный молодой рев среди темного, замороженного неба. Запомнились тихие, молчаливые вагоны, люди, плотно прижатые друг к другу, серые лица, досыпающие на ходу, туго повязанные платки, фуфайки, валенки, накрепко вбитые в калоши. Запомнился снег, лежащий у подъезда нетоптанным настом — с ночи…
Ему надо было ехать на другой конец города, и по утрам казалось, что он раньше всех выходил на пустынную улицу, с искристыми кругами фонарей, с отдаленным скрежетом первых, пушистых от инея трамваев. Он шел, по временам оборачиваясь, чтобы увидеть за собой цепочку четких, единственных на тротуаре следов.
Особенно отчетливо представился сейчас ему почему-то этот снег — свежий, нетронутый…
А может быть, и стоило, подумал он, когда буровая осталась уже далеко позади, может, и стоило рассказать… Может, как раз они-то и поняли бы…
Пожалуй, можно бы и рассказать…
Газик ровно бежал по дороге, стрелка спидометра перед шофером была как приклеенная. Степь имела здесь более обжитой вид. По сторонам виднелись конусы разведочных вышек. Навстречу пылили вахтовки, расстилая позади клубящийся шлейф. Даже по слою пухляка на дороге можно было заключить, сколько машин ежедневно перемалывают колесами эту твердую, пересохшую землю в тонкий, как парижская пудра, порошок.
Он примостился на заднем сидении, в углу, не встревая в общий разговор. Удивительно было, спустя столько лет, до чего отчетливо помнился ему этот нетронутый, утренний снег… Феликс и теперь видел его перед собой, вперемешку с островками морозисто-белых солонцов за стеклом. Хотя, думал он, дело было не только в снеге. А еще и в том, что в кармане него лежал пропуск, отпечатанный на куске картона, пускай только временный, как у всех новичков, но тем не менее настоящий заводской пропуск. И он мог отличить — и отличал свой гудок от остальных, с промежутком в десятые доли секунды взмывавших над городской окраиной. То ли ему казалось, то ли вправду была в нем какая-то особенная удаль и мощь, даже праздничность… Какая разница, впрочем, была или казалась? Казалась — значит была!
Хотя — какая там к дьяволу праздничность, усмехнулся он, да еще в первое-то время… С унынием вслушивался он этот гудок, подходя к низенькому, в две ступеньки, крылечка проходной!..
Он прикрыл глаза, прикинулся, что задремал, а сам только и силился не расхохотаться, вспоминая те первые дни, когда он очутился в инструменталке. Не у токарного станка, о котором ему мечталось, а там, куда направил его начальна цеха, обронив напоследок милосердное «пока…»
Инструменталка оказалась всего-навсего кладовой. Мало того, навстречу Феликсу поднялась из-за своего столика немолодая рыхлая женщина с выпирающим из спецовки животом… Он должен был заменить ее на период декрета. Что после этого мог он ответить на вопрос, кем он работает на заводе? Кладовщиком? Подменяя беременных женщин, — на что еще он годился?.. Но это было не все! Лерки, метчики, сверла различных диаметров… Ножевочные полотна, напильники — бархатные, личные, драчевые… Втулки, развертки, штангеля… Он терялся в названиях, путался в размерах. Ни Шекспир и Сервантес, которых он боготворил, ни Блок и Маяковский, зачитанные им вдоль и поперек, не помогали ему отличить фрезерный станок от долбежного, метчик от лерки. Над ним потешались в открытую, впрочем, сам он зачастую даже не схватывал смысла насмешек. Это уберегало его от горечи обид, от напрасных самолюбивых терзаний.
Он весь сосредоточился на своих сверлах, напильниках и ножевках. На центральный заводской склад, за дефицитным инструментом он шел, как на вражеский дот, стиснув в руке накладные. Когда дело касалось их цеха, он становился решителен и неуступчив. Жалкий его закуток, обнесенный дощатой стенкой, представлялся ему местом, от которого зависит боепитание, сражение за план, за каротажки, выпускаемые заводом для неотложных нужд всей страны… Тогда это было в моде — военная терминология: боепитание, сражение за план… В цеху работало много недавних фронтовиков, они, случалось, засиживались в инструменталке, рассказывая — про Берлин, про Будапешт, про то, о чем было не прочитать в газетах.