Он, разумеется, себе не поверил, когда в самом деле заметил впереди что-то знакомое… В фигуре, в гриве падающих из плечи волос… Это не она, — подумал он, — откуда же там ей быть?..
Он окликнул ее: «Айгуль!..» — Она обернулась, остановилась, подождала, пока он подойдет. Смеясь, он попытался объяснить ей свою ошибку, но она скорее всего ничего не поняла. Она не поняла, но тоже рассмеялась, расхохоталась за ним вслед, и так они стояли посреди улицы, где все было одно — и дорога, и тротуар, и глядя друг на друга, хохотали и тем самозабвением, с каким человек, уже смирившийся с жаждой, вдруг припадает к ручью.
— Откуда вы взялись?.. Здесь?..
Здесь, в поселке, — сказала она, — у нее апа, тетя по отцу, и ей захотелось, она вспомнила…
— Потом, — сказал Феликс.
— Потом?.. — прищурились она. — Потом не будет времени.
— Тем лучше, — сказал он. Авось почтенная апа не обидится. А времени у них уже и без того нет.
— Правда, — она взглянула на часики и вздохнула. — Что же делать?
Что делать?.. Ему почти не пришлось разыгрывать изумление. Разве она забыла?.. Ведь они сегодня идут в редакцию, там собирается литобъединение — со всей стройки, «непризнанные» и «гениальные» — Витька Осокин, бульдозерист с «Коксохима», должен читать стихи, Санька Воловик, каменщик из «Жилстроя», — новые главы из поэмы, да и он хотел бы попробовать на слух начало романа, которое пока читал только ей…
— Поэма?.. Роман?.. Стройка?.. Ничего не понимаю…
— А это и не важно…
Он тронул ее за локоть, и они, остановившись было, пошли дальше по улице, этой и той.
— Не важно?.. — сказала она, смеясь. — Что же важно…
Ее глаза — черные, бархатные — напомнили ему тонконогого верблюжонка, — там, в ауле.
— Важно, что нам снова шестнадцать.
— Ну уж!
— Да, да! То есть, я хотел сказать, нам обоим — по шестнадцать! И все только начинается…
— А больше ничего вам не кажется?..
— О, многое, очень многое, паненка Айгуль…
У всех на виду он остановился и поцеловал ее руку. Оба смеялись. Однако здесь никого этим было не удивить. Никто не смотрел на них, а если смотрели, то весело, и тоже смеялись.
— Вы спятили, да?.. — сказала она. — Немножко?..
Они вышли к невысокой сопке с пологим спуском, изогнутым внутрь наподобие серпа. Его концы упирались в помост эстрады под выпуклой крышей-раковиной. Вдоль холма, образующего амфитеатр, на вырубленных в земле ступенях-террасах лежали внастил доски, заменяя стулья и кресла. Кое-где уже рассаживался народ. Феликс увидел обрадованно помахавшего ему Бубенцова, тот был в элегантном светлом костюме спортивного кроя, с короткими, по локоть, рукавами.
Спиридонов мчался к ним навстречу.
— Милая, — частил он, — драгоценнейшая, прелестнейшая… Начинайте свою лекцию, остальные сейчас подойдут. Вам двадцати минут хватит?
— Черт знает что, — обратился он к Феликсу, — никаких условий для работы. Гронский рвет и мечет!
— Условия? Какие условия? — переспросил Феликс.
— Ах, да что там! — безнадежно махнул рукой Спиридонов.
Он, пожалуй, был под легким «шафэ», как говорится, но при всем том, окинув глазами просторно раскинувшийся амфитеатр и внизу — маленькую раковину, как бы сдавленную с боков, зажатую в клещи, Феликс почему-то вспомнил буровую, разыгравшийся там спор — и его охватило тягостно предчувствие, почти тревога.
Он так и не понял в тот момент, что за условия, о каких условиях идет речь?.. Он это сообразил потом, когда о тех же условиях твердил Гронский, и губы у него прыгали, и львиные мешочки по бокам подбородка тряслись, и скандал был в самом разгаре, — только тогда он догадался, что следовало разуметь под условиями… Тем более не пришло бы ему в голову, что сам он явится зачинщиком этого скандала. Хотя, конечно, скандал бы и без него разгорелся. А может — и нет, и всему причиной было как бы невзначай брошенное Феликсом о гипнотизере, что тот «все может…» Бесспорно единственное пагубная роль, которую сыграли в этой истории злые и беспощадные, как маленькие дьяволы, степные комары.