— Начинаем… — выкрикнула Рита.
Как раз на уровне глаз Феликса была дырка, он приник к ней. И увидел множество лиц, неподвижных от ожидания, увидел ряды, уходящие вверх, в гору, и вверху, над черным горбом сопки — тоже черное, но при этом не мертвой, глухой чернотой, а как бы фосфоресцирующее от множества звезд небо.
Оно походило на купол, накрывающий гигантский зрительный зал.
«Весь мир — это театр, — вспомнилось ему, — где единственным зрителем является господь Бог».
В таком случае сегодня бог — это я, — усмехнулся он.
В качестве господа бога он имел право на некоторый комфорт. На то, скажем, чтобы присесть, тем более, что и еще несколько отверстий обнаружилось, пониже… Но не было стула, все они стояли посреди сцены, полукругом, еще пустые.
Феликс по-прежнему не понимал, зачем он здесь, что должен делать?
К нему на цыпочках подкрался Спиридонов. Он достал из кармана пачку мятой «Примы», они закурили.
Между тем уже поднимались на сцену те, кто согласился участвовать в «психологических опытах», поднимались шумно, грохоча каблуками по дощатому, до звона высохшему настилу, переговариваясь полными голосами и на ходу подталкивая, подначивая друг друга. На какой-то миг Гронский и Рита совершенно потерялись в хлынувшей на сцену толпе.
Рите кое-как удалось утихомирить эту гомонящую, возбужденную массу, разбить на шеренги, и Феликс увидел стоящих рядом Бубенцова и Надирова, а немного поодаль — Нину Сергеевну. Он подумал об их споре… Было что-то наивное, детское, даже умилительное — в этом упорном желании самим во всем разобраться, испытать все на себе.
— Здоровые хлопцы, — сказал Спиридонов, перехватив его взгляд, — крепкий народ. Таких не так-то легко охмурить… — Он загасил окурок и растер его ногой.
— Что значит — охмурить? — не понял Феликс.
Спиридонов не ответил. Только посмотрел на Феликса — как бы сверху вниз.
Чепуха, подумал Феликс. Какой же тут охмуреж?..
Он, правда, и на этот раз отметил про себя, что простенькие с виду Ритины действия, ее повелительный тон — кому какое место занять, как стоять, не вертеться, не переговариваться и т. д. — все это, будучи вполне безобидным и необходимым для дальнейшего, в то же время незаметно урезало собственную волю каждого, вынуждало ее поджаться… Но это был еще не охмуреж, нет… Тем более, что к Ритиным командам относились с явной снисходительностью, видя в них скорее капризы хорошенькой девушки, чем требования суровой ассистентки, какой она стремилась казаться.
Впервые заподозрил он что-то, когда Гронский, великолепный, несокрушимый Гронский заканчивал свой «опыт № 1» со сцепленными руками. То есть когда среди тех, кто сцепил пальцы и не смог затем расцепить, обнаружились и такие, кто пальцы разжал, и без особых усилий… Гронский небрежным жестом отпустил их со сцены, — небрежным, даже пренебрежительным. И они удалились — пристыженные, как бы не оправдавшие надежд. В тот же миг внимание зрителей было переключено на остальных.
Ах ты черт, подумал Феликс, но ведь те, кого он убрал, и есть — не поддавшиеся, не подчинившиеся внушению. И выходит …
Момент этот ускользнул от него в прошлый раз, на вечере в Доме культуры. Во всяком случае, тогда ему в глаза не бросилось ничего настораживающего.
Охмуреж?.. — думал он. Однако все, кто остался…
— Пробуйте, пробуйте, — невозмутимо приговаривал Гронский. — Ваши пальцы сжаты, ваши руки срослись, вы стараетесь их развести и не можете… Пробуйте, пробуйте…
Все попытки высвободить руки были напрасны. Какой-то высокий, атлетически сложенный парень пытался разорвать их коленом. Бубенцов потрясал руками над головой, тужась расцепить их, и вертелся по сторонам, и настырно — как-то слишком уж настырно и весело — совал руки соседям, чтобы они то ли помогли, то ли убедились, что ему самому разжать пальцы не под силу…
Феликс жалел, что в этот момент он не видит со своего места лица Айдара Надирова, он видел только его спину и заросший курчавыми черными волосами затылок. Нина Сергеевну тоже была от него далеко, маленького росточка, ее всё заслоняли высоченные, плечистые фигуры, но он хорошо представлял себе ее ироничную — в минуты спора — усмешку, ее задорно, сапожком вскинутый носик…
— Внимание, — сказал Гронский. — Считаю до трех. На счете три…
Руки у всех разжались.
Аплодисменты рождались где-то вверху, чуть ли не на темной вершине холма, и, нарастая, катились оттуда вниз.
Гронский раскланивался с церемонным достоинством, кивал направо, налево, но спина его при этом оставалась абсолютно прямой.