— Вы превосходный атеист, — усмехнулся Карцев.
— А что есть? — вырвалось у Веры.
Жаик шутливо, развел руками.
— Есть ляйлят аль-кадр, — без улыбки сказала Айгуль. Низкий, отрывистый голос ее дрогнул.
Кенжек положил в костер остатки досок, и пламя взметнулось, плеснуло в ее глазах.
Аль-кадр… — грозно отдалось в душе у Феликса. — Ляйлят аль-кадр…
— Давайте помолчим, — сказала Вера, пристально глядя в огонь. — Задумаем каждый что-нибудь про себя — и помолчим. — Лицо у нее было такое, точно она прислушивалась к каким-то издалека доносящимся звукам, боялась их упустить.
— И помолимся, — в тон ей вздохнула Рита, сглотнув смешок.
Вера по-прежнему смотрела в огонь, не мигая. И все смолкли и, казалось, к чему-то прислушались вслед за ней.
Феликс поймал себя на том, что думает о Зигмунте. Вернее, он не думал о Зигмунте, он задумал, загадал на него, подчиняясь какому-то смутному чувству, надежде, почти уверенности, что все, даже самое несбыточное, может случиться в эту ночь. Все, все было возможно, все осуществимо… Он думал не о Сераковском, а о своей будущей вещи, об утре, свежем и ясном, о раздвинутых шторах, о стопке чистой бумаги, о заправленном в машинку листе, ожидающем удара клавиши с цифрой 1 перед началом первой главы, о стакане с чаем, о ложечке, которая слабым дребезжаньем отзовется на этот первый удар… Ему вдруг неудержимо захотелось домой, и странным, нереальным представилось все вокруг — пещера с низким закопченным сводом, костер, люди, придвинувшиеся к огню…
— А вы погромче, — сказал Карцев.
Все повернулись к Айгуль. Голос ее, вначале совсем тихий, взбодрясь, зазвучал громче, свободней. Она произносила незнакомые слова протяжно, с плавным распевом, будто низала на длинную нитку отливающие тусклым жемчужным светом бусины. Певучие звуки соприкасались между собой, не сливаясь, нить казалась бесконечной, она ложилась за рядом ряд, гибкой блескучей змейкой на черный бархат… По крайней мере, что-то такое мерещилось Феликсу, пока звучал густой, бархатистый голос Айгуль. Ночной голос, подумал он. Голос ночи… Ляйлят аль-кадр…
Выражение лица у Айгуль было серьезным и отрешенным, она смотрела прямо перед собой, сдвинув брови, — на какую-то для остальных не видимую в пространстве точку.
— Это по-каковски? — спросил Сергей ошеломленно, когда она кончила.
— Это Коран, — сказала Айгуль. — Первая сура.
Сергей присвистнул.
— Мы, казахи, никогда настоящими мусульманами не были, — пояснил с простоватой усмешкой Жаик. — Язычники были, язычниками остались… Но первую суру знали многие, она вроде «отче наш»… Старики учили детей…
— А это как, если по-русски?.. — не слушая Жаика, спросил Спиридонов у Айгуль.
Айгуль неуверенно посмотрела на Жаика, тот кивнул.
— «Аллах милосердный, милостивый…» — Она не удержалась и улыбнулась Спиридонову, взиравшему на нее с простодушным восхищением. — Лучше вы, Жаке, — сказала она, смутясь.
— Продолжай, — Жаик прикрыл глаза. — «Господин миров…»
— «Господин миров», — повторила она покорно, — «царь в день суда…»
— «Царь в день суда…» — тихо проговорила за нею Вера.
В ее остановившихся глазах, в сходящем на шепот голосе было что-то размягченно-мечтательное и вместе с тем экстатическое. Такие раньше шли в монахини, подумал Феликс. Или в народоволки… — Глядя на Веру, на ее нежную, высокую шею, он почему-то вспомнил о панне Рахеле.
— Там дальше есть такие строки, — сказала Айгуль — «Веди нас по дороге прямой…» — Она запнулась и, морщась, потерла лоб.
«Веди нас по дороге прямой…» — повторил про себя Феликс. Казалось, воздух наполнился медным тягучим звоном, он дрожал и не таял, вызывая внутри ответную дрожь.
— «По дороге тех, которых ты облагодетельствовал», — продолжала Айгуль, торопясь ухватить всплывшую в памяти строку, — «не тех, которые находятся под гневом…» — Она снова споткнулась и с надеждой взглянула на Жаика.
— «И не заблудших», — сказал Жаик. Глаза его были закрыты, отечные веки вздрагивали.
— «И не заблудших», — с облегчением закончила Айгуль.
С минуту все молчали.