Жмыха всего трясло, но он пересилил себя: положил у ножки фонарь и сел за стол. В граненый стакан, возникший перед ним, полился самогон. Охлажденная хреновуха; от нее прямо тянуло свежестью ледника. Соблазнительнее некуда, особенно в его текущем состоянии. Жмых отодвинул их прочь.
— Не хочешь бабкиной хреновухи? Зря, видимо, варила, — расстроилась старуха. Краткая пауза и вопрос:
— Ты подумал, о чем мы говорили в кабинете?
— О чем говорили? — увильнул Жмых.
— О Боярине, малой, о Боярине. О том, чтобы вскрыть его, как консервную банку.
— С хера ли я должен её вскрывать?
Старуха терпеливо вздохнула.
— Коли есть лев, будет и Самсон, — сказала она. — Лев хочет тебя сожрать — значит, надобно убить его, чтобы он сам стал обедом.
— Брешешь, бабка. Я племянник Боярина. Он можно сказать, воспитал меня после того, как отца грохнули. С хера ли ему меня кидать?
— Верность, малой, предназначена для тех, кто правит, — ответила ведьма. — Но не для тех, кто им прислуживает: этих кинут волкам в тот же миг, когда они начнут мешаться под ногами.
— Я мешался?
Ответ был немым. Животный страх, отпечатанный на лице девушки. На бледном лбу между светлыми бровями и золотистой челкой — дыра от пули. Из затылка летят хлопья ваты. Всего один выстрел, изменивший траекторию его жизни. То, чего не должно было произойти. Если бы не сдали нервы…
— Из-за такого меня не кинут.
Жмых говорил уверенно, но червь сомнения уже поселился внутри — и начал расти, пожирая рациональные возражения, ибо был рациональнее их. Старуха ничего не сказала, и в наступившей тишине звон в правом ухе вновь заполнил голову Жмыха.
Кукла сидела напротив, взирала на него с осуждением. Глаза словно живые. В их глубине будто что-то двигалось. Жмых наклонился через стол. Всмотрелся в далекие блики от ламп барной стойки и свечей, сжавшиеся до крохотных точек. И внутри этих точек была тень; Жмых почти вплотную приблизился к стеклянным глазам на вязаном лице, чтобы ее рассмотреть.
Тень выросла мгновенно, заполнив зрачки до краев. Ведьма подкралась к нему справа, из глухой зоны; скользила к нему словно по воздуху. Жмых не был Шустрым, поэтому повернулся слишком медленно — по крайней мере, для старухи. Когтистая, жилистая лапа, вытянувшись, выбила пистолет из его ладони; выстрел эхом отрикошетил от низких потолков.
Другая лапа ухватила Жмыха за предплечье, и сорвала со стула, и притянула прямо к лицу — сине-бледному, прорезанному грубым швом с торчащими нитками; видимо, старуха пыталась сшить его обратно после того, как Жмых разнес его на части пулей.
— Твою мать!
— А ну, малой, иди к бабке, — проворковала ведьма. — Исхудал небось.
Челюсть ее раздалась в стороны, и Жмых увидел внутри десятки рядов заостренных зубов — настоящий станок по перемалыванию костей и плоти.
Твою мать, Боярин, подумал бандит. Хочешь кинуть, лучше просто пусти пулю в затылок.
Он нащупал на подкладке пальто ручку тесака, выхватил из нее сталь лезвия и в голове стрельнула еще мысль: если он выйдет отсюда живым, Боярина ждут вопросы. Он вскинул тесак — и со всей силы обрушил его не на темя старухи. Лезвие пробило череп, вонзилось в серую массу внутри, и наружу вновь хлынула кровь.
Старуха слабо вскрикнула и ослабила на секунду хватку — и Жмых оттолкнулся от нее, вырвав руку из ее лапы, и рванул было прочь, — но вторая лапа вонзилась когтями в сухожилия ноги. Разряд боли, и теперь вскрикнул Жмых.
Лапа потянула вновь рванула его, ахнув подбородком об стол, но сквозь еще одну молнию боли он успел вцепиться в край столешницы, собрав морщиной скатерть. Зависнув на секунду параллельно паркету, он вдруг увидел свой шанс на спасение: пляшущее пламя на тонком фитиле.
Руку обожгло горячим воском, когда он схватил свечу, но адреналин уже хлынул в кровь, и бандит ощутил, как жар сменяется зудом — таким же, какой он ощущал, стоя у порога избы и стоя на краю городских огней. Он приземлился боком на пол и заскользил к ведьме, разинувшей пасть. Он направил свечу в сторону старухи и зуд вдруг хлынул сквозь пальцы в свечу, и Жмых нутром почувствовал, как реальность вокруг него выгнулась, — и крохотная капля пламени на конце свечи раздулась до огненного шара и рванула в сторону старухи.
Ведьма завизжала — сначала от испуга, затем от боли, и выпустила ногу Жмыха. Тот прополз от нее прочь, схватил упавший тесак и продолжил отползать прочь, размахивая им перед собой. Это было лишним: старуха ревела, схватившись за обгоревшую рожу, воняющую серой и горелой плотью, и шаталась из стороны в сторону, сбивая столы, слепо шаря свободной лапой вокруг.
Когда первый шок спал, Жмых понял, что можно уходить. Он поднялся с паркета и похромал прочь, волоча за собой раненую ногу. Он надеялся, что зал когда-нибудь кончится, — и через пару столов завидел впереди стеклянные окна заведения, закрытые грязными жалюзями, и пластиковую дверь. «Открыто», утверждала висящая на двери надпись, и дверь в самом деле оказалась открытой — именно для него.