— Прости, не могу.
Жмых нагнулся и подобрал свою копию «Василисы Прекрасной». Свернув рулоном, он уложил книжку во внутренний карман, рядом с висящим в петле тесаком. Жмых не знал, почему, но знал, что она понадобится.
Он подошел к самому краю провала. Приставная лестница в люке растворялась во тьме, затопившей подвал. А рядом с люком стоял знакомый предмет. Человеческий череп с горящей внутри лучиной.
Жмых пожал плечами. Как будто у меня есть выбор, подумал он. Фонарь остался в трактире. Он подобрал череп, обхватил его гладкую, прохладную кость.
Шагнул вниз.
Скрытое море похоронено глубоко
Той весной за городом, как всегда, горели поля. В апреле местные пацаны традиционно добыли (читай, стырили) спичечный коробок и пошли жечь прошлогоднюю траву.
Кабан и Шустрый, они же Слава Королев и Влад Кистев, таким почти не занимались: боялись, что спалят родители, и тогда у них будут гореть задницы. И с пацанами, которые обычно жгли траву, они не водились: те пацаны их обычно били. Нормальный порядок вещей, — но иногда Влад говорил с горькой миной:
— Блин, мы ведь могли бы их отхерачить. Мы просто ссым.
И все-таки они любили смотреть на огонь. Друзья забирались на крыши гаражей у кромки поля и следили завороженно за тем, как гребни огня гуляют среди скелетов высоковольтных вышек, сметая на своем пути заросли сухой травы и кустарника. И Влад думал: было бы круто так же идти, куда хочешь, и сметать всех, кто тебе мешает.
Сверстники, которые баловались со спичками, говорили, что так новая трава будет лучше расти. Конечно, это была неправда. Им просто хотелось что-нибудь поджечь. Влад понял это весной, когда ему исполнилось двенадцать лет.
Тогда это случилось. На следующий день после очередного пожара они наткнулись на умирающего пса. Он лежал недалеко от гаражей — видимо, потратил последние силы на то, чтобы выползти из пламени. Шерсти на боках зверя почти не осталось: их сплошь покрывали красно-лиловые пятна. Бока тяжело вздымались и опадали; пес едва слышно поскуливал.
— Может это, позвать кого? — спросил Слава, когда прошел первый шок.
— А смысл? — ответил Влад, сплюнув перед собой. — Он вот-вот отъедет.
Слава помялся с ноги на ногу.
— Ну, мы ведь не можем просто зырить, как он…
— Ну зырим же.
— Я просто к тому, что мы просто можем…
Ему не нужно было заканчивать эту фразу. Влад разглядел его мысль в тоскливых глазах пса.
— Да ладно, тебе яиц не хватит… на такое.
И Слава тут же скуксился — высокий, пухлый, неуклюжий. Тогда он еще не превратил свою комплекцию в источник устрашения.
— Как будто у тебя хватит, — буркнул он.
Нет, конечно, — но с другой стороны, будто много делов. Только подойти, и схватить за морду, и… Влад поднял взгляд к прозрачному бледному небу. Обвел взглядом почерневшие холмы. Провёл ладонью по спутанным вороным волосам; тогда он еще не облысел.
— Стой на стреме, — бросил он.
И принял решение, заставившее Славу уважать его вплоть до момента, когда он выстрелил ему в спину. Он двинулся к лежащему зверю. Под ногами захрустело битое стекло. В ноздри ударил запах горелой шерсти; Влад сморщился, но назад не повернул. Он подошел к псу, и заглянул в глубины глаз, налитых кровью, и обхватил его голову за подбородок и затылок — и волнение тут же исчезло.
Взамен каждую мышцу и каждый сосуд наполнила новая, неизвестная мощь. Он осознал, что в буквальном смысле держит в руках чужую жизнь, и может оборвать её одним движением, одним щелчком, и увидеть, как свет жизни гаснет в других глазах. Он еще не умел описать это чувство, но уже знал, что будет гнаться за ним всю жизнь.
Так и вышло: будучи солдатом на далекой войне, и бегунком Боярина, и его наемником, Шустрый преследовал только одну цель. Секрет, который он хранил у всех на виду. Он хотел почувствовать себя богом.
— Ниче… Я сейчас… — пробормотал он, и двинул руками, и ощутил, как сдвинулась шея под пальцами — и вместе с ней что-то сдвинулось внутри него. А затем хрустнули позвонки и Слава, стоящий сзади, тихо охнул.
— Чел… Охренеть… — проговорил его друг. — Ты просто больной… Это так крууто.
Пару дней спустя они вместе с Кабаном отыскали пацана, совершившего поджог, и сломали ему руку, и нос. Нос сломали, пока просто работали кулаками, руку — уже специально, будто поставили восклицательный знак. Еще через день к ним подошли товарищи пацана; им тоже сломали руки — и после их уже никто не смел задирать.
Когда Шустрый набивал одному из них морду, он шипел невпопад мат, как это часто делают подростки, недавно дорвавшиеся до ругательств, — но перед тем, как уйти, он без тени иронии бросил: