Ночь
Misericordia
НОЧЬ
Машина последний раз подпрыгнула на ухабе и, подминая высокую траву, вползла во двор. Тетя Наташа затворила провисающие ворота, набросила на них уже почти сломанную слегу, выдохнула и заключила: «Приехали!». Матвей пыхтя вылез из-за руля, и пошел открывать багажник. Тетя Наташа приезжала на все лето и осень, а потому машина аж проседала под тяжестью сумок, баулов и горшков с рассадой. Наташа хоть и москвичка, но дом родовой – святое. Старый-старый, серого дерева, слегка покосившийся, но еще прочный. Кто строил – неизвестно. Сама Наташа затруднялась сказать. Когда-то их семья (еще при прадеде) въехала сюда, но кто были прежние хозяева толком уже никто не помнил.
Но пока что Матвея все это не занимало. Он стоял какой-то распахнувшийся всею курткой и душой, и слушал неправдоподобную тишину, прорезаемую редкими петушиными криками, и лишь к вечеру стал различать на краешке горизонта ровный шум трассы Москва-Петербург. Деревня была далеко от нее и звалась Бабье. Из всей цивилизации – крохотный магазин, да электричество, работавшее через раз, и проводка такая, что об электрочайниках и думать не стоило.
Надрывно заскрипели гвозди, мягко полетели в траву доски с заколоченных окон, и поржавевший замок не сразу пустил их внутрь. Из-под ноги метнулась мышка и воздух сеней повис золотыми пылинками закатного солнца…
А как прошел остаток дня Матвей не запомнил. Таскали тяжести, растапливали печку, готовили наспех ужин… «Ты уж ложись тут, Матвей. Кровати обе поломанные, пришлось досками переложить, не обессудь». Он это почувствовал сразу. Пришлось вставать, двигать доски, делать поверхность хоть чуток ровнее. Взвалив на себя могучее ватное одеяло он выключил торшер с пластмассовым абажуром и прикрыл осоловевшие глаза. На сетчатке еще упорно извивалась трасса М10, мелькали по бокам тверские леса, и только на мгновение вспыхнул красным пятном труп сбитого лося на обочине…
…Он не был тут очень давно. Первоклашкой его сюда привезла мама, на каникулы. Папа тут был со съемочной группой – создавали военное кино… был какой-то «фронт» в названии. Сняли комнатку у одноногого тракториста и его суетливой доброй жены. А уж потом познакомились с Наташей. Она как раз вела в лес по ягоды своих Таньку и Лёшку, и они столкнулись на проселочной дороге. Женщинам всегда есть о чем поговорить, и через несколько минут его мама и тетя Наташа уже были старыми подругами – наперебой говорили о хворях своей мелюзги и делились рецептами… Они возвращались домой, и черника лилась рекой из эмалированных бидонов…
Она звала Матвея погостить уже давно: «Лёшка с Танькой своих нянчат, им не до нашей избы… Приезжай, по грибы походим, в огороде покопаемся…». Сон наваливался ватной невнятностью, руки лежали на затертом руле и радио что-то пело про электричку и сестричку… Трасса исчезла за поворотом, закачалась грунтовка, царапнули по стеклам еловые лапы, а потом распахнулось гречишное поле… За ним, черными крышами, выглядывала деревня, как уши любопытной собаки. Кстати, она и встретила их на въезде – яростно-радостным лаем. «Тайга, заткнись! Уймись! Щас я к вам зайду, разгрузимся только…»
Гирька старых ходиков опускалась в цепкий мрак тишины, туда же плыли сине-зеленые пятна, мешаясь с наплывами неба и елей, черными точками проносились стрижи, блаженно отпускала боль в правой ноге, пять часов прыгавшей с газа на тормоз… Справа и слева вышли мама с папой, и встали посреди комнаты. Они грустно на него смотрели и ничего не говорили, а он сам не знал, что им рассказать. «Я недавно большую работу закончил – режиссеру понравилось», наконец вымолвил он, тяжело размыкая губы. Получилось как-то глухо. Но они улыбнулись, и что-то ответили. «Я старался…», и донеслось это совсем уж тускло.
…Вдруг сомкнулись бревенчатые стены, прошелестели старые календари, и он стал медленно каменеть, будто наливаясь застывающим бетоном – слушай! слушай! не двигайся! замри! Какой-то не летней поземкой пронеслось хихикание, густо переросло в кромешное ворчание – резко запахло багульником, веники которого были развешаны под потолком, и Матвей разлепил глаза. Ходики не стучали. Стучало другое – мягко и тяжело. И редко. Шаги. Они приближались из другой комнаты, где спала тетя Наташа, и чьё легкое похрапывание он слышал ясно. Он не мог пошевелить даже пальцем, даже глазами, так словно последние силы ушли на поднятие век. Лишь самый край бокового зрения зацепил что-то черное, чернее всей комнаты. Оно приближалось, все так же тяжко ухая и скрипя провисшими вековыми досками… «Не приняли… не взяли… проклятые… отдавала же… даром… Руку! Руку!! РУКУ-У-У!!!» взвыл трескучий низкий голос, и Матвей сжался как кролик в норе, когда цепкая и сильная ладонь обхватила его щиколотку. Видно оставался неприкосновенный запас силы, и его хватило только на свистящий натужный хрип. И всё провалилось…