Вернувшись, они рассказали нам то, что им удалось выяснить в обмен на золотые часы: это конечный пункт. Тут нас выгрузят. Здесь находится трудовой лагерь. Условия хорошие. Семьи разлучать не будут. Только молодежь будет работать на фабриках. Старики и больные будут заняты в поле.
Стрелка нашего внутреннего барометра резко качнулась в сторону надежды. Это было внезапное освобождение от всех ужасов предыдущих ночей. Мы благодарили Бога.
Г-жа Шехтер оставалась в своем углу, съежившаяся, молчаливая, безразличная к всеобщей радости. Сынишка гладил ее руку.
В вагон стали заползать сумерки. Мы принялись доедать свои последние припасы. В десять часов мы стали пристраиваться поудобнее, чтобы хоть немного вздремнуть, и вскоре все спали. И вдруг:
- Огонь! Пожар! Посмотрите туда!..
Резко проснувшись, мы бросились к окнам. И в этот раз - пусть на мгновение - мы опять ей поверили. Но вокруг была только темная ночь. Пристыженные, мы вернулись на свои места, всё еще несколько испытывая страх. Поскольку г-жа Шехтер продолжала кричать, ее снова принялись бить, стоило большого труда заставить ее замолчать.
Старший нашего вагона обратился к немецкому офицеру, который прогуливался по перрону, и попросил перевести нашу больную попутчицу в больничный вагон.
- Потерпите, - ответил офицер. - Потерпите, скоро ее заберут.
Около одиннадцати поезд снова тронулся. Мы припали к окнам. Состав двигался медленно. Через четверть часа он снова затормозил. В окна мы увидели колючую проволоку и поняли, что это и есть лагерь.
Мы забыли о г-же Шехтер. Внезапно раздался жуткий вопль:
- Евреи, смотрите! Смотрите, огонь! Смотрите, пламя!
И, так как поезд остановился, на этот раз мы увидели, что из высокой трубы в черное небо вырываются языки пламени.
Г-жа Шехтер затихла сама. Она опять стала молчаливой, безразличной, отрешенной и вернулась в свой угол.
Мы смотрели на языки пламени в ночи. В воздухе разносился омерзительный запах. Неожиданно двери открылись. Странные люди в полосатых куртках и черных шапках вскочили в вагон. У каждого в руках были электрический фонарь и дубинка. Они принялись раздавать удары направо и налево, еще не успев скомандовать:
- Всем выходить! Вещи оставить в вагоне! Живо!
Мы выскочили наружу. Я бросил последний взгляд на г-жу Шехтер. Сынишка держал ее за руку.
Перед нами было это пламя. В воздухе - этот смрад горящей плоти. Должно быть, уже наступила полночь. Мы прибыли. В Биркенау.
Глава III.
Дорогие нам предметы, которые мы до сих пор везли с собой, остались в вагоне, а вместе с ними, наконец, и наши иллюзии.
Через каждые два метра стояли эсэсовцы с направленными на нас автоматами. Держась за руки, мы следовали за толпой.
Навстречу нам вышел унтер-офицер СС с дубинкой в руках и приказал:
- Мужчины налево! Женщины направо!
Четыре слова, произнесенные спокойно, безразлично, равнодушно. Четыре простых, коротких слова. И однако, именно в этот момент я навсегда расстался с мамой. Я еще не успел ни о чем подумать, но уже почувствовал, что отец сжимает мне руку: мы с тобой остаемся одни. Еще мгновение я видел, как мать и сестры идут направо. Циппора держала маму за руку. Я видел, как они уходили: мама гладила светлые волосы сестренки, словно защищая ее, а я, я продолжал шагать вместе с отцом, вместе с другими мужчинами. И я даже не подозревал, что в этом месте, в эту минуту навсегда прощаюсь с мамой и Циппорой. Я продолжал шагать. Отец держал меня за руку.
Позади меня упал старик. Стоявший рядом эсэсовец уже убирал револьвер в кобуру.
Я судорожно вцепился в руку отца. У меня была одна мысль: не потерять его. Не остаться одному.
Эсэсовские офицеры скомандовали:
- Построиться по пять.
Общая неразбериха. Главное было обязательно остаться вместе.
- Эй, парнишка, сколько тебе лет?
Ко мне обращался один из заключенных. Я не видел его лица, но голос был усталый и раздраженный.
- Почти пятнадцать.
- Нет, восемнадцать.
- Да нет же, - возразил я, - пятнадцать.
- Вот идиот! Слушай, что я говорю.
Потом он задал тот же вопрос отцу, который ответил:
- Пятьдесят.
Заключенный еще больше разозлился:
- Нет, не пятьдесят. Сорок. Слышите? Восемнадцать и сорок.
Он скрылся в ночном мраке. Вместо него, ругаясь, появился другой:
- Какого черта вы сюда притащились, сукины дети? Ну, зачем?
Кто-то осмелился ответить:
- А вы как думаете? Мы что, для собственного удовольствия приехали? Может, мы просились сюда?
Еще чуть-чуть, и арестант убил бы нашего товарища.
- Заткнись, скотина, а то задушу на месте! Лучше бы вы удавились у себя дома, чем ехать сюда. Вы что же, не знали, что вас ждет здесь, в Освенциме? Вы не знали? В сорок четвертом?
Нет, мы не знали. Никто нам ничего не говорил. Он не верил своим ушам. Его голос звучал всё более злобно.
- Видите там трубу? Видите? А пламя видите? (Да, мы видели пламя.) Так вот туда-то вас и поведут. Там-то и есть ваша могила. Вы всё еще не поняли? Вы ничего не понимаете, сукины дети? Вас сожгут! Сожгут дотла! От вас останется только пепел!
Его ярость переходила в истерику. Словно окаменев, мы не шевелились. Может, всё это только кошмарный сон? Немыслимый бред?
Вокруг себя я слышал ропот:
- Надо что-то делать. Нельзя, чтобы нас просто убили, нельзя идти, как скотина на убой. Мы должны сопротивляться!
Среди нас было несколько крепких ребят. У них оставались при себе ножи, и они уговаривали своих товарищей напасть на вооруженную охрану. Один парень говорил:
- Пусть мир узнает об Освенциме. Пусть узнают о нем те, кто еще может его избежать...
Но старики умоляли своих детей не делать глупостей:
- Нельзя терять надежду, даже когда меч уже занесен над твоей головой, - так рассуждали наши мудрецы.
Волна протеста улеглась. Мы продолжали двигаться по направлению к плацу. Там стоял среди других офицеров знаменитый доктор Менгеле (типичный офицер СС, с жестоким, довольно умным лицом и моноклем в глазу), держа в руке дирижерскую палочку. Палочка непрерывно указывала то вправо, то влево.
Я был уже напротив него.
- Сколько тебе лет? - спросил он тоном, которому, вероятно, хотел придать отеческие интонации.