- Совсем плохая, - цокнул языком Горо, взглянув на бледный лик Алисы.
- Будет хуже, - мрачно сказал отец.
Хуже. Алиса уже вполне хорошо понимала, как это. Каждый новый день был «хуже» прошедшего, каждая минута хуже. Она засыпала в окружении боли, и просыпалась с ней. За тонкой бумажной перегородкой тонко смеялись сёстры, и их смех заглушал телевизор, но не заглушал токийский утренний гвалт, долетающий через несколько тихих кварталов и приусадебный парк.
Ночами она плыла в море боли, и волны то били её, то отступали. На периферии проплывала каллиграфические работы, колыхались тонкие занавеси на окне, через которое холодно смотрело созвездие девы.
Ночная боль была светло-серого света, утренняя - бела и стерильна, дневная жарка, вечерняя - цвета сгущающихся между деревьев сада сумерек. Дни слились в линию. Мелькнули по краям поля зрения долгих два года. Следующее воспоминание относится к лету.
- Ходи, - говорила Сью и потешно хихикала, прикрывая ладонью белые зубы.
- На! - восклицала Мэри, выбрасывая кости. Они скачут по ламинированному листу, глухо ударяясь где-то на донышке черепа Алисы. Мэри двигает красную фигурку на пять клеток и подчистую скупает «Тойоту», истратив последние активы.
Комната вдруг расширяется - истончаются и без того хрупкие стены, ползут в разные стороны, а застывшие сёстры отдаляются со скоростью молочно белых поездов подземки. Может быть - это уменьшается Алиса? Она старается поднять игральные кубики, но кости неподъемны, и внутри у Алисы что-то лопается. Потом мелькает перед ее взором болотного цвета Годзилла, уничтожающий раскинувшийся на фоне Фудзи мегаполис, и надпись «Монополия». А после она выныривает из небытия под сводами белой палаты, и лица - отца, забавное - Мэри, и еще одно, какой-то больничного вида женщины, склоняются над ней.
- А где Сью? - тихонько спрашивает она.
- Приболела, - говорит отец. - Но ты не волнуйся. Как себя чувствуешь?
Алиса чувствовала себя значительно лучше, нежели паскудно. И ей нравилось это, тело было легко от худобы, но боль отступила. Однако в нормальном самочувствии было что-то греховное, какая-то совестливая тяжесть под ложечкой. Об этом легко не думать, когда тебе колют то жёлтые, то зелёные витамины.
- Где Сью? - спрашивает она навещающего отца.
- Болеет. Но ты скоро её повидаешь.
Сью оказалась в другом конце больницы. И выглядела она значительно хуже, нежели паскудно. Подключенное к аппарату искусственной почки тело было бледным и не узнаваемым, только глаза - чёрные и блестящие - внимательно следили за Алисой.
Алиса хотела выдавить из себя слова, но изнутри не доносилось ни звука. Бледное её отражение тоже открыло рот, пытаясь сказать что-то, наверное, важное, и протянуло тонкую белую руку.
Алиса выскочила в коридор и сползла по стене, содрогаясь в беззвучном плаче - слёзы, и те не появлялись, засев комком в горле.
- Что... с... ней... - оттолкнув медсестру, Алиса исподлобья глядела на отца.
- Почему... она? Не... я... - слова вырывались из горла комками боли, словно маленькие ежи. Где-то под желудком начал разгораться жар.
- Ты должна быть сильной, - жестко сказал отец.
Из белёсой стены выскочил чёрный автомобиль. И Алиса поняла - никакая это не стена - а завеса мокрого мягкого снега, в который так приятно опуститься. Автомобиль исчез, пролетев мимо. Появился Горо. Облепленный снегом, он стоял в голубом свечении одинокого фонаря, и в наклоне его головы было толи немного неодобрения, толи сожаления.
- Десять кубиков черничного варенья, - грустно сказал Горо, - Живо!
Кому он это сказал?
Мне, отцу, Сью?
Но он уже растворился, и только чуть утоптан снег под голубым фонарём.
***
Реальность начиналась с кремовых штор. В щели между ними голубело небо, оно было того особенного цвета, какой концентрируется лишь над океаном. Из-за окна тянуло морем. На стуле сопела задремавшая медсестра.
Левая рука нестерпимо чесалась. Правой Алиса ощупала ее запястье, вытащила иглу капельницы, а затем осторожно спустила ноги с кровати.
Больничный коридор почти пуст. В конце его, будто картина, повешен прямоугольник окна, в котором виден край бейсбольной площадки. За высокой сеткой несколько вялых игроков отрабатывают невнятный от жары удар. От больничного синтоистского святилища тянет горьковатым дымком благовоний. Под окном сидит Мэри, неожиданно взрослая и прямая, как индейский тотем, врытый на холме за их домом в Неваде. В руке Мэри тисненый золотым тяжелый готический том, Алиса разбирает только слово «Прометей».