– Бабушка, я вам дело говорил, как могу отвечать я за все шансы?
– Я-те дам шансы! – шептала она грозно, – пошёл вон от меня.
– Прощайте, бабушка, – повернулся я уходить.
– Алексей Иванович, Алексей Иванович, останься! Куда ты? Ну, чего, чего? Ишь рассердился! Дурак! Ну, побудь, побудь ещё, ну, не сердись, я сама дура! Ну, скажи, ну что теперь делать!
– Я, бабушка, не возьмусь вам подсказывать, потому что вы меня же будете обвинять. Играйте сами; приказывайте, я ставить буду.
– Ну, ну! ну ставь ещё четыре тысячи гульденов на красную! Вот бумажник, бери. – Она вынула из кармана и подала мне бумажник. – Ну, бери скорей, тут двадцать тысяч рублей чистыми деньгами.
– Бабушка, – прошептал я, – такие куши…
– Жива не хочу быть – отыграюсь. Ставь! – Поставили и проиграли. – Ставь, ставь, все восемь ставь!
– Нельзя, бабушка, самый большой куш четыре!..
– Ну ставь четыре! – На этот раз выиграли. Бабушка ободрилась.
– Видишь, видишь! – затолкала она меня, – ставь опять четыре!
Поставили – проиграли; потом ещё и ещё проиграли.
– Бабушка, все двенадцать тысяч ушли, – доложил я.
– Вижу, что все ушли, – проговорила она в каком-то спокойствии бешенства, если так можно выразиться, – вижу, батюшка, вижу, – бормотала она, смотря пред собою неподвижно и, как будто раздумывая, – эх! жива не хочу быть, ставь ещё четыре тысячи гульденов!
– Да денег нет, бабушка; тут в бумажнике наши пятипроцентные и ещё какие-то переводы есть, а денег нет.
– А в кошельке?
– Мелочь осталась, бабушка.
– Есть здесь меняльные лавки? Мне сказали, что все наши бумаги разменять можно, – решительно спросила бабушка.
– О, сколько угодно! Но что вы потеряете за промен, так… сам жид ужаснётся!
– Вздор! Отыграюсь! Вези. Позвать этих болванов! Я откатил кресла, явились носильщики, и мы покатили из воксала.
– Скорей, скорей, скорей! – командовала бабушка. – Показывай дорогу, Алексей Иванович, да поближе возьми… а далеко?
– Два шага, бабушка.
Но на повороте из сквера в аллею встретилась нам вся наша компания: генерал, Де-Грие и mademoiselle Blanche с маменькой. Полины Александровны с ними не было, мистера Астлея тоже.
– Ну, ну, ну! не останавливаться! – кричала бабушка, – ну, чего вам такое? Некогда с вами тут!
Я шёл сзади; Де-Грие подскочил ко мне.
– Всё давешнее проиграла и двенадцать тысяч гульденов своих просадила. Едем пятипроцентные менять, – шепнул я ему наскоро.
Де-Грие топнул ногою и бросился сообщить генералу. Мы продолжали катить бабушку.
– Остановите, остановите! – зашептал мне генерал в исступлении.
– А вот попробуйте-ка её остановить, – шепнул я ему.
– Тётушка! – приблизился генерал, – тётушка… мы сейчас… мы сейчас… – голос у него дрожал и падал, – нанимаем лошадей и едем за город… Восхитительнейший вид… пуант… мы шли вас приглашать.
– И, ну тебя и с пуантом! – раздражительно отмахнулась от него бабушка.
– Там деревня… там будем чай пить… – продолжал генерал уже с полным отчаянием.
– Nous boirons du lait, sur l’herbe fraîche (Мы будем пить молоко на свежей траве (франц.), – прибавил Де-Грие с зверскою злобой.
Du lait, de l’herbe fraîche – это всё, что есть идеально идиллического у парижского буржуа; в этом, как известно, взгляд его на «nature et la vérité!» («природу и истину!». (франц.).
– И, ну тебя с молоком! Хлещи сам, а у меня от него брюхо болит. Да и чего вы пристали?! – закричала бабушка, – говорю некогда!
– Приехали, бабушка! – закричал я, – здесь!
Мы подкатили к дому, где была контора банкира. Я пошёл менять; бабушка осталась ждать у подъезда; Де-Грие, генерал и Blanche стояли в стороне, не зная, что им делать. Бабушка гневно на них посмотрела, и они ушли по дороге к воксалу.
Мне предложили такой ужасный расчёт, что я не решился и воротился к бабушке просить инструкций.
– Ах, разбойники! – закричала она, всплеснув руками. – Ну! Ничего! – меняй! – крикнула она решительно, – стой, позови ко мне банкира!
– Разве кого-нибудь из конторщиков, бабушка?
– Ну, конторщика, всё равно. Ах, разбойники!
Конторщик согласился выйти, узнав, что его просит к себе старая, расслабленная графиня, которая не может ходить. Бабушка долго, гневно и громко упрекала его в мошенничестве и торговалась с ним смесью русского, французского и немецкого языков, причём я помогал переводу. Серьёзный конторщик посматривал на нас обоих и молча мотал головой. Бабушку осматривал он даже с слишком пристальным любопытством, что уже было невежливо; наконец он стал улыбаться.
– Ну, убирайся! – крикнула бабушка. – Подавись моими деньгами! Разменяй у него, Алексей Иванович, некогда, а то бы к другому поехать…