– Отвяжитесь, черти! Вам что за дело? Чего эта козлиная борода ко мне лезет, – кричала она на Де-Грие, – а тебе, пигалица, чего надо? – обратилась она к mademoiselle Blanche. – Чего юлишь?
– Diantre! (Черт возьми! (франц.), – прошептала mademoiselle Blanche, бешено сверкнув глазами, но вдруг захохотала и вышла.
– Elle vivra cent ans! (Она сто лет проживет! (франц.), – крикнула она, выходя из дверей, генералу.
– А, так ты на мою смерть рассчитываешь? – завопила бабушка генералу, – пошёл! Выгони их всех, Алексей Иванович! Какое вам дело? Я своё просвистала, а не ваше!
Генерал пожал плечами, согнулся и вышел. Де-Грие за ним.
– Позвать Прасковью, – велела бабушка Марфе.
Через пять минут Марфа воротилась с Полиной. Всё это время Полина сидела в своей комнате с детьми и, кажется, нарочно решилась весь день не выходить. Лицо её было серьёзно, грустно и озабочено.
– Прасковья, – начала бабушка, – правда ли, что я давеча стороной узнала, что будто бы этот дурак, отчим-то твой, хочет жениться на этой глупой вертушке француженке, – актриса, что ли, она, или того ещё хуже? Говори, правда это?
– Наверное про это я не знаю, бабушка, – ответила Полина, – но по словам самой mademoiselle Blanche, которая не находит нужным скрывать, заключаю…
– Довольно! – энергически прервала бабушка, – всё понимаю! Я всегда считала, что от него это станется, и всегда считала его самым пустейшим и легкомысленным человеком. Натащил на себя форсу, что генерал (из полковников, по отставке получил), да и важничает. Я, мать моя, всё знаю, как вы телеграмму за телеграммой в Москву посылали – «скоро ли, дескать, старая бабка ноги протянет?». Наследства ждали; без денег-то его эта подлая девка, как её – de Cominges, что ли, – и в лакеи к себе не возьмёт, да ещё со вставными-то зубами. У ней, говорят, у самой денег куча, на проценты даёт, добром нажила. Я, Прасковья, тебя не виню; не ты телеграммы посылала; и об старом тоже поминать не хочу. Знаю, что характеришка у тебя скверный – оса! укусишь, так вспухнет, да жаль мне тебя, потому: покойницу Катерину, твою мать, я любила. Ну, хочешь, бросай всё здесь и поезжай со мною. Ведь тебе деваться-то некуда; да и неприлично тебе с ними теперь. Стой! – прервала бабушка начинавшую было отвечать Полину, – я ещё не докончила. От тебя я ничего не потребую. Дом у меня в Москве, сама знаешь, – дворец, хоть целый этаж занимай и хоть по неделям ко мне не сходи, коль мой характер тебе не покажется. Ну, хочешь или нет?
– Позвольте сперва вас спросить: неужели вы сейчас ехать хотите?
– Шучу, что ли, я, матушка? Сказала и поеду. Я сегодня пятнадцать тысяч целковых просадила на растреклятой вашей рулетке. В подмосковной я, пять лет назад, дала обещание церковь из деревянной в каменную перестроить, да вместо того здесь просвисталась. Теперь, матушка, церковь поеду строить.
– А воды-то, бабушка? Ведь вы приехали воды пить?
– И, ну тебя с водами твоими! Не раздражай ты меня, Прасковья; нарочно, что ли, ты? Говори, едешь аль нет?
– Я вас очень, очень благодарю, бабушка, – с чувством начала Полина, – за убежище, которое вы мне предлагаете. Отчасти вы моё положение угадали. Я вам так признательна, что, поверьте, к вам приду, может быть, даже и скоро; а теперь есть причины… важные… и решиться я сейчас, сию минуту, не могу. Если бы вы остались хоть недели две…
– Значит, не хочешь?
– Значит, не могу. К тому же, во всяком случае, я не могу брата и сестру оставить, а так как… так как… так как действительно может случиться, что они останутся, как брошенные, то… если возьмёте меня с малютками, бабушка, то, конечно, к вам поеду и, поверьте, заслужу вам это! – прибавила она с жаром, – а без детей не могу, бабушка.
– Ну, не хнычь! (Полина и не думала хныкать, да она и никогда не плакала), – и для цыплят найдётся место; велик курятник. К тому же им в школу пора. Ну, так не едешь теперь? Ну, Прасковья, смотри! Желала бы я тебе добра, а ведь я знаю, почему ты не едешь. Всё я знаю, Прасковья! Не доведёт тебя этот французишка до добра.
Полина вспыхнула. Я так и вздрогнул. (Все знают! Один я, стало быть, ничего не знаю!)
– Ну, ну, не хмурься. Не стану размазывать. Только смотри, чтоб не было худа, понимаешь? Ты девка умная; жаль мне тебя будет. Ну, довольно, не глядела бы я на вас на всех! Ступай! прощай!
Полина поцеловала у бабушки руку, но та руку отдёрнула и сама поцеловала её в щёку.
– Я, бабушка, ещё провожу вас, – сказала Полина.
– Не надо; не мешай, да и надоели вы мне все.
Проходя мимо меня, Полина быстро на меня поглядела и тотчас отвела глаза.
– Ну, прощай и ты, Алексей Иванович! Всего час до поезда. Да и устал ты со мною, я думаю. На, возьми себе эти пятьдесят золотых.