– Покорно благодарю вас, бабушка, мне совестно…
– Ну, ну! – крикнула бабушка, но до того энергично и грозно, что я не посмел отговариваться и принял.
– В Москве, как будешь без места бегать, – ко мне приходи; отрекомендую куда-нибудь. Ну, убирайся!
Я пришёл к себе в номер и лег на кровать. Я думаю, я лежал с полчаса навзничь, закинув за голову руки. Катастрофа уж разразилась, было о чём подумать. Завтра я решил настоятельно говорить с Полиной. А! французишка? Так, стало быть, правда! Но что же тут могло быть, однако? Полина и Де-Грие! Господи, какое сопоставление!
Всё это было просто невероятно. Я вдруг вскочил вне себя, чтоб идти тотчас же отыскать мистера Астлея и во что бы то ни стало заставить его говорить. Он, конечно, и тут больше меня знает. Мистер Астлей? вот ещё для меня загадка!
Но вдруг в дверях моих раздался стук. Смотрю – Потапыч.
– Батюшка, Алексей Иванович: к барыне, требуют!
– Что такое? Уезжает, что ли? До поезда ещё двадцать минут.
– Беспокоятся, батюшка, едва сидят. «Скорей, скорей!» – вас то есть, батюшка; ради Христа, не замедлите.
Тотчас же я сбежал вниз. Бабушку уже вывезли в коридор. В руках её был бумажник.
– Алексей Иванович, иди вперёд, пойдём!..
– Куда, бабушка?
– Жива не хочу быть, отыграюсь! Ну, марш, без расспросов! Там до полночи ведь игра идёт?
Я остолбенел, подумал, но тотчас же решился.
– Воля ваша, Антонида Васильевна, не пойду.
– Это почему? Это что ещё? Белены, что ли, вы все объелись!
– Воля ваша: я потом сам упрекать себя стану; не хочу! Не хочу быть ни свидетелем, ни участником; избавьте, Антонида Васильевна. Вот ваши пятьдесят фридрихсдоров назад; прощайте! – И я, положив свёрток с фридрихсдорами тут же на столик, подле которого пришлись кресла бабушки, поклонился и ушёл.
– Экой вздор! – крикнула мне вслед бабушка, – да не ходи, пожалуй, я и одна дорогу найду! Потапыч, иди со мною! Ну, подымайте, несите.
Мистера Астлея я не нашёл и воротился домой. Поздно, уже в первом часу пополуночи, я узнал от Потапыча, чем кончился бабушкин день. Она всё проиграла, что ей давеча я наменял, то есть, по-нашему, еще десять тысяч рублей. К ней прикомандировался там тот самый полячок, которому она дала давеча два фридрихсдора, и всё время руководил её в игре. Сначала, до полячка, она, было, заставляла ставить Потапыча, но скоро прогнала его; тут-то и подскочил полячок. Как нарочно, он понимал по-русски и даже болтал кое-как, смесью трёх языков, так что они кое-как уразумели друг друга. Бабушка всё время нещадно ругала его, и хоть тот беспрерывно «стелился под стопки паньски», но уж «куда сравнить с вами, Алексей Иванович, – рассказывал Потапыч. – С вами она точно с барином обращалась, а тот – так, я сам видел своими глазами, убей бог на месте, – тут же у ней со стола воровал. Она его сама раза два на столе поймала, и уж костила она его, костила всяческими-то, батюшка, словами, даже за волосёнки раз отдёргала; право, не лгу, так что кругом смех пошёл. Всё, батюшка, проиграла; всё как есть, всё, что вы ей наменяли. Довезли мы её, матушку, сюда – только водицы спросила испить, перекрестилась, и в постельку. Измучилась, что ли, она, тотчас заснула. Пошли бог сны ангельские! Ох, уж эта мне заграница! – заключил Потапыч, – говорил, что не к добру. И уж поскорей бы в нашу Москву! И чего-чего у нас дома нет, в Москве? Сад, цветы, каких здесь и не бывает, дух, яблоньки наливаются, простор, – нет: надо было за границу! Ох-хо-хо!..».
Глава XIII
Вот уже почти целый месяц прошёл, как я не притрогивался к этим заметкам моим, начатым под влиянием впечатлений, хотя и беспорядочных, но сильных. Катастрофа, приближение которой я тогда предчувствовал, наступила действительно, но во сто раз круче и неожиданнее, чем я думал. Всё это было нечто странное, безобразное и даже трагическое, по крайней мере, со мной. Случились со мною некоторые происшествия – почти чудесные; так, по крайней мере, я до сих пор гляжу на них, хотя на другой взгляд и, особенно, судя по круговороту, в котором я тогда кружился, они были только что разве не совсем обыкновенные. Но чудеснее всего для меня то, как я сам отнёсся ко всем этим событиям. До сих пор не понимаю себя! И всё это пролетело как сон, – даже страсть моя, а она ведь была сильна и истинна, но… куда же она теперь делась? Право: нет-нет, да мелькнёт иной раз теперь в моей голове: «Уж не сошёл ли я тогда с ума и не сидел ли всё это время где-нибудь в сумасшедшем доме, а может быть, и теперь сижу, – так что мне всё это показалось и до сих пор только кажется…».
Я собрал и перечёл мои листки. (Кто знает, может быть для того, чтобы убедиться, не в сумасшедшем ли доме я их писал?). Теперь я один-одинёшенек. Наступает осень, желтеет лист. Сижу в этом унылом городишке (о, как унылы германские городишки!) и, вместо того чтобы обдумать предстоящий шаг, живу под влиянием только что минувших ощущений, под влиянием свежих воспоминаний, под влиянием всего этого недавнего вихря, захватившего меня тогда в этот круговорот и опять куда-то выбросившего. Мне всё кажется, порой, что я всё ещё кружусь в том же вихре и что вот-вот опять промчится эта буря, захватит меня мимоходом своим крылом и я выскочу опять из порядка и чувства меры и закружусь, закружусь, закружусь…