– Я не смела тебе говорить этого, – сказала она, – потому что прежде была часто несправедлива к тебе. Я как-то тебе сказала перед нашим отъездом из Петербурга], что любовь твоя ничего мне не принесла, кроме страдания. Это было несправедливо сказано. Я была счастлива! – сказала она с грустным волнением.
Эта тёплая речь – самый её взволнованный голос, который не переставал быть тихим, иногда по временам поднимался и звучал торжественно и пророчески, в то время когда она лежала, сложив на груди руки и опустив ресницы, то опускался, выражая глубокую и решительную покорность тому, чего нельзя изменить, – наполнили его сердце восторгом и обожанием. Она давно перестала говорить и лежала в той же позе с закрытыми глазами, а он всё ещё смотрел на её взволнованное добрым чувством лицо, под влиянием чувств, внушённых её словами, не имея сил ни выразить их, ни от них освободиться.
– Умеешь ты хорошие слова говорить, Анна, – сказал он, наконец. Анна ничего не сказала и впала в прежнее раздумье, тогда как он думал только о ней. Самоё молчание её, самую задумчивость он объяснил в свою пользу, как выражение того, чего она не договорила словами. Она сделала какое-то движение головой, повернула её к свету, он вскочил со стула и бросился вперёд, но вдруг остановился, смущённый и нерешительный.
– Что ты? – спросила она спокойно и смотря в потолок.
– Я хотел подвинуть стол, он не у места, – пробормотал он. (Здесь первоначально было, как в Дневнике: «Закрыть окно», потом: «поправить лампу» и, наконец, последнее; соответственно менялась дальше и её реплика: 1) «…закрой», 2) «…поправь» и 3) «…переставь»).
– Так переставь.
– Нет, не нужно – сказал он после, возвращаясь на прежнее место.
Она промолчала.
– Ты не знаешь, что со мной сейчас было, – начал он через минуту и взволнованным голосом.
– Что? – спросила она тревожно, приподняв голову и устремив на него испуганные глаза.
– Ты не рассердишься?
– Что такое?
– Я только что хотел подойти и целовать твою ногу, но задел за этот ковер и опомнился.
Краска стыдливости подступила к благородному, целомудренному челу Анны и придала её лицу чисто девическое выражение.
– Зачем это? – проговорила она с мольбой в голосе и инстинктивно задёрнула полой длинной пестрой блузы конец своей узкой туфли.
– Ты должна меня извинить, Анна, – сказал смущенный Л[осницкий].
– О да! только не говори более об этом.
Но такое великодушие не очень польстило Лосниц[кому]. Он завёл вскоре разговор, самый обыденный, но что-то не вязалось; взгляды Лосницкого останавливались на Анне с большим упорством и страстью, он забывал, о чём говорил. Анна это заметила и оно её встревожило. Анна встала с постели, подошла к своему письменному столу, быстро позвонила и сказала слуге, чтоб подал огня, и села у открытого окна. (Здесь справа такая приписка: «между тем настала ночь и покрыла всё непроницаемой чернотой, но лунный свет пробирался в высокие окна, яркими полосами прорезывал темноту и как-то странно фантастически мешался с нею, наполняя её волшебством и таинственностью).
– Ты скоро уйдешь к себе? – спросила она его.
– А что?
– Так… Я спать хочу.
– Так рано?
– Да, я как-то устала.
Лосницкий молча подошёл к ней, поцеловал обе её руки и решительно вышел. (Первая редакция, зачёркнутая, была такая: после – «я как-то устала», следовало: «Но он не тронулся, пока через несколько минут она не напомнила ему, чтобы он её оставил. – Не хочется уходить от тебя – сказал он со вздохом, однако встал, поцеловал на прощание её обе руки…»). Анна заперла за ним дверь и, не раздеваясь, бросилась в постель. Долго она лежала, думая невольно о своём положении и волнуясь какими-то неприятными чувствами, так и уснула с ними не раздеваясь, не погасив даже лампы.
На следующий день Анна встала очень поздно. Лосницкий долго ждал её в соседней комнате, которая, разделяя две их комнаты, служила им залой и столовой. Завтрак давно стоял на столе, но Лосницкий не думал за него браться. Он ходил взад и вперёд по комнате, по временам останавливаясь и прислушиваясь к движению в комнате Анны или просто смотря в окно. Наконец, А[нна] показалась. Она была спокойна, как всегда, и грустно величава. Они сели завтракать, но ему показалось в её позе что-то особенно гордое и насмешливое. Он встретил её как-то смущённо. Они сели завтракать. В обращении Лос[ницкого] с Анной всё это утро всё проглядывала какая-то неровность, он не мог как-то попасть в колею, но простота и искренность Анны, её добрые доверчивые слова навели его на настоящий путь, и Лос[ницкий] хоть пополам с грустью, но с благородной решимостью протянул ей руку.