Но всё это ничто, сравнительно с тоской моей. Мучит меня бездействие, неопределённость выжидательного положения без твёрдой надежды, потеря времени и проклятый Висбаден, который до того мне тошен, что на свет не глядел бы. Между тем ты в Париже и я тебя не увижу! Мучит меня ещё Герц. Если он получил от меня письмо и не хочет отвечать – каково унижение и каков поступок! да неужели я заслужил его, чем же? Моей беспорядочностью? Согласен, что я был беспорядочен, но что за буржуазная нравственность!
*) Последние три слова написаны сверху над зачёркнутыми: «ему перешлю».
**) Датир. – см. прим. к 1-му письму.
По крайней мере, отвечай, или я не «заслужил» помощи (как у хозяина обеда). Но быть не может, чтоб он не отвечал, его наверно нет в Женеве.
Я просил тебя, чтоб ты меня выручила, если можешь занять у кого-нибудь для меня. Я почти не надеюсь, Поля. Но если можешь, сделай это для меня! Согласись, что трудно сыскать положение хлопотливее и *) тяжелее того, в котором я теперь нахожусь.
Это письмо моё будет последнее до тех пор, пока не получу от тебя хоть какого-нибудь известия. Мне всё кажется, что в Hotel Fleurus письма как- нибудь залежатся или пропадут, если ты не там сама. Потому не франкирую, что нет ни копейки. Продолжаю не обедать и живу утренним и вечерним чаем вот уже третий день – и странно: мне вовсе не так хочется есть. Скверно то, что меня притесняют и иногда отказывают в свечке по вечерам, [особенно] в случае если остался от вчерашнего дня хоть крошечный огарочек. Я, впрочем, каждый день в три часа ухожу из отеля и прихожу в шесть часов, чтоб не подать виду, что я совсем не обедаю. Какая хлестаковщина!
Правда есть отдалённая надежда: через неделю и уж самое позднее дней через десять получится что-нибудь из России, (через Цюрих). Но до тех пор, мне без помощи добром не прожить.
Не хочу, впрочем, верить, что не буду в Париже и тебя не увижу до отъезда. Быть того не может. Впрочем, в бездействии так сильно разыгрывается воображение. А уж у меня полное бездействие.
Прощай, милая. Если не случится никаких приключений очень особенных, то больше писать не буду. До свидания, Твой весь Дос.
Р.S. Обнимаю тебя ещё раз, очень крепко. Приехала ли Над. Прок., и когда? Кланяйся ей.
4 часа.
Милый друг Поля, сию минуту получил ответ от Герц. Он был в горах и потому письмо запоздало. Денег не прислал; говорит, что письмо моё застало его в самую безденежную минуту, что 400 флор., не может, но что другое дело 100 или 150 гульд., и если мне этим было бы можно извернуться, то он бы их мне прислал. За тем просит не сердиться и проч. Странно, однако же: почему же, он всё-таки, не прислал 150 гульд.? если сам говорит, что мог бы их прислать. Прислал-6ы 150 и сказал бы, что не может больше. Вот как дело делается. А тут очевидно: или у него самого туго, т. е. нет или жалко денег. А между тем он не мог сомневаться, что я не отдам: письмо-то моё у него. Не потерянный же я человек. Верно у самого туго.
Посылать к нему ещё просить – по-моему, невозможно! Что же теперь делать? Поля, друг мой, выручи меня, спаси меня! Достань где-нибудь 150 гульденов, только мне и надо. Через 10 дней, наверно придёт от Воскобойникова в Цюрих (а может и раньше) на имя твоей сестры. Хоть и мало придёт, но всё-таки не меньше 150 гульденов, и я тебе отдам их. Не захочу же я, тебя, поставить в скверное положение. Быть того не может. Посоветуйся с сестрой. Но, во всяком случае, отвечай скорее. Твой весь
Ф. Достоевский.
Теперь то уж совсем не понимаю, что со мною будет.
––
3.
Дрезден, 23 апреля/5 мая 1867 г.**)
Письмо твоё, милый друг мой, передали мне у Базунова очень поздно перед самым
*) Последние два слова написаны сверху.
**) Письмо это было напечатано, с примечаниями Н. Л. Бродского, в сборнике «Недра» № 2 – под заглавием «Письмо Достоевского к неизвестной».
отъездом моим заграницу, а так как я спешил ужасно, то и не успел отвечать тебе.
Выехал из Петербурга в страстную пятницу (кажется, 14-го апреля), ехал до Дрездена довольно долго, с остановками, и потому только теперь улучил время поговорить с тобою.
Стало быть, милая, ты ничего не знаешь обо мне, по крайней мере, ничего не знала, отправляя письмо своё. Я женился в феврале нынешнего года. По контракту я обязан был Стеловскому доставить к 1 ноября прошедшего года новый роман не менее 10 печатных листов обыкновенной печати, иначе подвергался страшной неустойке. Между тем я писал роман в Русском Вестнике, написал 24 листа и ещё оставалось написать 12. А тут эти 10 листов Стеловскому. Было 4-го октября, а я ещё не успел начать. Милюков посоветовал мне взять стенографа, чтоб диктовать роман, что ускорило бы вчетверо дело. Ольхин, профессор стенографии, прислал мне лучшую свою ученицу, с которой я и уговорился. С 4-го же октября и начали. Стенографка моя, Анна Григорьевна Сниткина, была молодая и довольно пригожая девушка, 20 лет, хорошего семейства, превосходно кончившая гимназический курс, с чрезвычайно добрым и ясным характером. Работа у нас пошла превосходно. 28 ноября роман Игрок (теперь уже напечатан) был кончен в 24 дня. При конце романа я заметил, что стенографка моя меня искренно любит, хотя никогда не говорила мне об этом ни слова, а мне она всё больше и больше нравилась. Так как со смерти брата мне ужасно скучно и тяжело жить, то я предложил ей за меня выйти. Она согласилась, и вот мы обвенчаны. Разница в летах ужасная (20 и 44), но я всё более и более убеждаюсь, что она будет счастлива. Сердце у ней есть, и любить она умеет. Теперь вообще о моём положении. Тебе известно отчасти, что по смерти моего брата я потерял окончательно моё здоровье, возясь с журналом, но истощившись в борьбе с равнодушием публики и т. д., и т. д. бросил его. Сверх того, 3000 (которые получил, продав сочинение Стеловскому), отдал их безвозвратно на чужой журнал, на семейство брата и в уплату его кредиторам. Кончилось тем, что я наколотил на себя нового долгу, по журналу, что с неуплаченными долгами брата, которые я принужден был взять на себя, составило ещё свыше 15000 долгу. В таком состоянии были дела, когда я выехал в 65 году за границу, имея при выезде 40 наполеондеров всего капитала. За границей я решил, что отдать эти 15000 смогу только, надеясь на одного себя. Сверх того, со смертью брата, который был для меня всё, мне стало очень тошно жить. Я думал ещё найти сердце, которое бы отозвалось мне, но не нашёл. Тогда я бросился в работу и начал писать роман. Катков заплатил больше всех, я и отдал Каткову. Но 37 листов романа и ещё 10 листов Стеловскому оказались мне не по силам, хотя я и кончил обе работы. Падучая моя усилилась до безобразия, но за то я развлёк себя и спас себя сверх того от тюрьмы. Роман мне принёс (со вторым изданием) до 14000, на это я жил и сверх того из пятнадцати тысяч долгу отдал 12. Теперь на мне всего-на-всё до 3000 долгу. Но эти три тысячи самые злые. Чем больше отдаёшь денег, тем нетерпеливее и глупее кредиторы. Заметь себе, если б я не взял на себя этих долгов, то кредиторы не получили бы ни копейки. И они это знают сами, да и просили они меня перевести эти долги на себя из милости, обещаясь меня не трогать. Отдача 12000 только возбудила корыстолюбие тех, которые ещё не получили по своим векселям. Денег у меня теперь раньше нового года не будет, да и то если кончу новую работу, за которой сижу. А как я кончу, когда они не дают мне покою; вот почему я и уехал (с женой) за границу. Сверх того за границей жду облегчения падучей, в Петербурге же, последнеё время, почти даже стало невозможно работать.