Чинки была уже не в силах смеяться.
— Да ты просто король твиста, пап! — простонала она.
Позднее, когда Чинки отправили спать, несмотря на её обычные отчаянные протесты, они с Мартой ещё долго сидели в его кабинете наверху. Джим прикрыл дверь и постарался настроиться на серьёзный лад.
— Мне очень не хочется тебя огорчать, Марти, и лучше всё-таки сказать тебе: вечером в четверг я должен сопровождать миссис… В общем, эту женщину, которая живёт в Джорджтауне…
— Ты говоришь о миссис Красницкой?
— Да, о ней.
Ему было стыдно смотреть на жену, и он не мог решиться сам произнести фамилию Риты.
— Дело в том, что я должен проводить её на одну встречу. Я не могу сейчас объяснить тебе, но это связано с безопасностью страны… А эта моя связь… с этим теперь навсегда покончено! Но мне надо сопровождать её, и я хочу, чтобы ты об этом знала.
Она ласково посмотрела на него:
— Ты хочешь, чтобы я снова тебе верила, Джим?
— Да, Марта, очень хочу.
Она нахмурилась и раздражённо наморщила маленький носик:
— Я и верю, Джим. Только я всё-таки не понимаю, почему ты не можешь рассказать, в чём дело. Ты ведь никогда ничего не скрывал от меня. Разве я когда-нибудь хоть раз выболтала твои секреты с тех пор, как ты стал заниматься политикой?
— Нет, Марта.
— Почему же ты не можешь рассказать мне?
Правда, почему бы нет, подумал Джим. Ведь теперь всё стало по-другому, исчезли последние сомнения! Они рассеялись с рассказом этой толстухи Джессики Байерсон, безнадёжно помешанной на своей белой хризантеме. Теперь он мог заставить Марту поверить в невозможное. Тем более, что, как она полагает, ради неё он отказался от президентства. Она поверит, не может не поверить в его трагическое открытие. Но прежде необходимо как-то объяснить ей, почему он должен сопровождать Риту в четверг. И вдруг ему стало ясно, что он просто не в силах больше скрывать от жены мучившую его тайну.
— Пойми, Марта, это самое страшное, что только могло произойти с нашей страной. Я постараюсь рассказать тебе всё, что знаю.
И он рассказал ей всю историю.
Марта ни разу его не прерывала и, казалось, целиком была поглощена своим занятием — снимала смоченной в ацетоне ваткой бледно-розовый лак с ногтей. Когда Джим кончил свой рассказ, она растопырила пальцы веером и стала их задумчиво рассматривать. Кто поймёт этих женщин, думал Джим. Стране угрожает самый страшный кризис, какой только возможно представить, а она сидит себе и любуется своими ногтями. Но тут Марта медленно встала и подошла к ручке его кресла. Прижав его голову к груди, она ласково погладила его по волосам:
— Джим, милый, прости, что я заставила тебя рассказать мне об этом. Но я всё понимаю, милый. Тебе необходима помощь.
— Мне нужно, нужно добиться, чтобы Никольсон и Одлум поверили во всё это.
Она откинула его голову и поцеловала в подбородок.
— Конечно, дорогой, — прошептала она, — тебе обязательно нужно добиться этого.
Он посмотрел на неё, увидел в её глазах выражение жалости и сострадания и подивился, как глубоко затронуло её несчастье президента. Женщины, подумал он, вы поистине непостижимы!
В постели она стала покрывать его лицо страстными поцелуями, а потом крепко обняла его и прижала к себе, словно боясь, что он может убежать от неё.
— Слушай, Джим, — сказала она. — С завтрашнего дня мы начинаем другую жизнь, я докажу тебе, что ни Секретная служба, ни кто другой не собирается тебя преследовать.
— Господи, Марта, неужели ты…
Он даже привстал.
Она силой уложила его рядом с собой и стала ласково гладить его лицо и шею. Знакомое чувство одиночества охватило его, и всю кипучую энергию как рукой сняло. Спорить с нею у него не было ни желания, ни сил. Если Марта вообразила, что разум его помутился, то сегодня он всё равно не смог бы ни в чём её убедить. Он ласково поцеловал её, понимая, что надо дать дорогу чувствам там, где уже не помогают слова.
ГЛАВА 12. СЕН-ЛЕОНАРД КРИК
Эти два дня, остававшиеся до четверга, Джим Маквейг будет долго ещё вспоминать как самые страшные и длинные дни своей жизни. Он чувствовал себя страшно одиноким, как пленник на высокой горе, заключённый в стеклянную тюрьму и беспомощно наблюдающий за тем, как рушится всё под ним. Марк Холленбах лихорадочно готовился к встрече с Зучеком в Стокгольме, и только один сенатор Маквейг понимал, что в Швецию отправится не глава нации, а опасный маньяк. Но даже если бы Маквейг и закричал об этом во всё горло, его никто бы не услышал. От него бы в лучшем случае молча отвернулись, так как подозревали, что психика его пошатнулась. В этом были уверены и Гриском, и начальник Секретной службы Арнольд Бразерс, а теперь ещё и собственная его жена.