И так, руки мастера коснулись клавиш и… ничего не произошло. Его две руки, как белые снежинки, просто лежали на клавишах, не двигаясь и не нажимая их. В зале воцарилась полная тишина. Мне показалось, что никто даже не дышит, в страхе нарушить молчание. Хотя, если присмотреться к аудитории, то можно понять, что те не дышали уже много лет.
Такого напряжения и в тоже время спокойствия я не чувствовал никогда. Поразительно, как хорошо сочетаются нервы и блаженный трепет. Нет, я все же что-то слышал. Понимал, что если в зале хоть кто-то моргнет, то это услышат все здесь присутствующие. Эта тишина смерти. Молчание. Вакуум. Пауза. Кофе-брейк от жизни. Все нужна такая пауза. Всем нужна тишина. Никто не догадывается, как она необходима, чтобы просто жить дальше. Как глоток свежемолотого крепкого кофе поутру, после беспокойного сна, когда уже благополучно обнаруживаешь, что превратился в мерзкое, жуткое насекомое. У Замзы не было этого глотка. Поэтому, все так плохо обернулось.
Через девять лет… извиняюсь, минут, руки маэстро Гоголя сошли с клавиш. Тот встал, поспешно поклонился и быстро удалился за кулисы, чтобы даже силуэта его здесь не было.
На его место вышла дикторша и все так же гордо произнесла: «Вы слушали мелодию тишины».
После этих слов зал взорвался аплодисментами. Все так ликовали, что как-будто, маэстро сыграл нечто воистину великолепное. Что-то такое, что не сыграл бы сам Паганини. Это было правдой. Но спарится с этим произведением смог бы первоклассник. Ноты ты и так знаешь. Точнее, знаешь, что есть только одна нота, которая звучала за тысячи лет до твоего рождения, и будет звучать, когда тело твоего правнука обратится в пыль. Нота спокойствия. Восьмая, самая важная нота.
Парень, сидевший рядом со мной кричал: «Это восхитительно! На бис! Браво, маэстро!» Будто ничего не сыграть намного лучше, чем сыграть.
Научится играть – сложно. Научится играть и ничего при этом не сыграть, делая вид, что сыграл, при этом убедить всех, что сыграл шедевр – ещё сложнее.
Я рассмеялся. Просто так – от душ. Гоголь так ничего и не сыграл, но зато поднял мне настроение и примирил с реальностью, с чем, пожалуй, в нынешней обстановке не справилось бы даже еспрессо, если его не будет чрезмерно много.
Встал и ушел, как ни в чем не бывало. Я вылечился, доктор.
Стоило мне только выйти на улицу и посмотреть на филармонию, чтобы в который раз убедиться, что она существует, я обнаружил, что смотрю на обыкновенный дом, каких Новом Орлеане тысячи. За моей спиной никогда не было никакой филармонии. В сущности, этому городу и не нужна филармония. Он сам, как одна большая сцена, ан которой всегда идет концерт. Но филармония нужна была мне, поэтому она появилась. Дело житейское. Я развернулся от обычного дома и со счастливым видом направился домой.
По дороге подул ветер. Что-то в нем было. С виду просто ветер. Но как узко мыслит тот, кто считает ветер просто ветром. Ветры – одни из немногих, что воистину свободно и не ограниченно выбором. Он дул мне в лицо и развивая мои немного заросшие волосы. И сам не заметил, как понял простую истину: что бы ни случилось, я смогу это пережить, пока дует ветер. Большего мне, в сущности, не надо было.
И не смотря на это, я все же дошел до дома, но до самой квартиры не дошел. Только стоило мне подойти к двери и дотронуться до руке, как меня сразу передернуло. Я смотрел с отвращением на двери. Не смог бы стерпеть даже Ван Гога, ожидавшего меня за ней. Ты можешь понять?
Не в силах больше испытывать это необъяснимое человеческими словами чувство, я пошел на самый верхний этаж. Там я обнаружил дверь в потолке и лестницу, ведущею к проходу. Проходу, который вел выше, чем это возможно. Недолго думая, я бросил все и полез на крышу.
Здесь было очень светло. Так обычно бывает перед закатом в ясный день. Солнце в это время светило сильнее, чем когда либо. Поверхность крыши была ровная, и я мог без труда бродить по этому странному месту.
На другом конце крыши я увидел Джесс. Она сидела с взбунтовавшимися против системы волосами, решившими, что могут находиться, где хотят. Её лицо было уставлено против ветра, не боясь простудиться. А я просто стоял и смотрел на неё. Она прекрасно понимала, что я здесь, но не удосужилась даже взглянуть в мою сторону. Я подошел ближе и сел рядом с ней на бетонную крышу. И только теперь я заметил дым, потоком, выходивший из её рта и сигарету в её руке. Глаза её были уставлены на оранжево-золотой город. С нашей крыши, особенно с этого самого места, открывался уникальный вид на западную часть города, которая, во время заката, с головы до ног окрашивалась в оранжевый. А небо было покрыто ровными и плавными, разноцветными линиями. Облаками, отбивавшие свет солнца. Весь мир, казалось, полностью был поглощен закатными красками.