— Сам дурак, — ответила Вероника, и показала Шилову язык.
Шилов обратился к Марату:
— Сэр, ваша дама оскорбила меня.
— А зачем ты ее шпионкой обозвал?
— А она за волков заступается.
— А может я из гринпис, — сказала Вероника, — и еще лидер движения "Свободу морским котикам".
— Кому, кому свободу? — с улыбкой переспросила Галя.
— Морским котикам, — повторила Вероника.
— Это ты волкам скажешь, когда они глодать наши кости будут, — заявил Шилов, — а я предлагаю выпить…
— Типун тебе на язык, — перебила его Галя.
— … Дык, я и выпить предлагаю блин, чтобы этого не случилось. А кто не выпьет, того волки съедят.
Марат разлил водку по рюмкам. Мужчины выпили, а женщины пить не стали. Принципиально. "Чему быть, тому не миновать, — философски заметила Галя".
После этих слов Вероника все-таки отхлебнула из рюмки, но закусывать не стала, — и в этом поступке было что-то героическое, то чем славились русские женщины. Жены декабристов.
— Между прочим, — сказала она, страдальчески морщась, — в восемнадцатом веке во Франции волк по прозвищу Зверь Геводан загрыз сто двадцать три человека, и король Луи был вынужден отправить войско на его поимку.
— Ты бы закусила, — сказала сердобольная Галя.
Вероника отрицательно качнула головой, — водки еще много, — пояснила она, — им закусывать нечем будет.
— Армянин, что ли, — спросил Шилов.
— Кто армянин? — удивилась Вероника.
— Зверь.
— Почему армянин?
— Ну, ты же сама сказала — Зверь по фамилии Гедовян.
— Я сказала — Геводан, — сердито сказала Вероника, — не путай меня.
— Между прочим, — заметил Марат, — еще бывают волки-оборотни: с виду обыкновенный человек, но когда наступает полнолуние, он чувствует сильную головную боль, тесноту в груди, жжение кожных покровов и превращается в волка.
— Сейчас как раз полнолуние, — сказал Галя.
— И, сегодня, кстати говоря, у кое-кого болела голова, — многозначительно добавила Вероника.
— У-у, — произнес Марат и оскалил зубы.
И словно, вторя ему, раздался волчий вой. Он также длился дольше предыдущего и на более высокой ноте.
— Ужас какой-то, — сказала Вероника, — прямо мороз по коже дерет.
— Я даже протрезвел, — признался Шилов, — надо еще выпить.
— Хватит уже пить-то, — сказала Галя, — сколько можно, ведь с утра пьешь, по времени.
— Да потому что, я человек русский и веселый, а веселие Руси есть питие, как заметил кто-то из великих. А что делать то еще, спать рано, сидеть глядеть друг на друга молча.
— Ну почему же молча, можно поговорить о чем-нибудь, рассказать.
— "Декамерон", — воскликнула Вероника, — надо устроить декамерон, пусть как у Боккаччо, каждый расскажет какую-нибудь историю.
— Декамерон — это в Италии, а у нас это будет, — Шилов задумался, но не найдя нужного слова, развел руками, — не знаю, как это будет. Я не против, но если вы помните, в «Декамероне» все истории были с известным подтекстом и часто весьма фривольным; может у кого-то есть возражения. Пусть поднимет руку.
— Я же не предлагаю копировать Боккаччо, пусть каждый, кто хочет, расскажет какую-нибудь историю. Кто первый?
— Насчет первого есть анекдот, — сказал Шилов, — дело происходит в Хохляндии, на колхозном собрании председатель говорит: "А зараз будут дебаты". Колхозница тянет руку и говорит: "Можно мене першу, бо мене малы дити дома, и мене далеко ихати".
Засмеялся один Марат, женщины деликатно улыбнулись, а Вероника укоризненно сказала:
— Шилов, я просила не копировать Боккаччо.
— А кто предложил, тот пусть и начинает, — сказал Шилов.
— Это исключено, мне всего двадцать лет, у меня нет жизненного опыта, — отказалась Вероника.
— Галя? — спросил Шилов.
— Ой, из меня такой рассказчик, — замахала руками Галя, — сам рассказывай.
— А я чего, я двадцать лет на заводе, на станке отработал, могу, конечно, рассказать, как мы хохмили на профсоюзных собраниях, но поезд социализма зашел в тупик — это уже не смешно.
— Что это вы все так на меня смотрите, — спросил Марат, — может быть, у меня рога выросли?
— Типун тебе на язык, — сказал Шилов. А Вероника клятвенно заверила, — никогда.
Шилов добавил:
— Марат Иванович, наперед батьки, сами знаете.
— Ну ладно, — сказал Марат, — уговорили, красноречивые, расскажу я вам одну историю. Деваться некуда, дрова в печи еще не выгорели, спать еще нельзя. В таком случае, налей-ка, брат Шилов, по полной.
Шилов торопливо исполнил пожелание. Марат взял в руки стопку и обвел взглядом помещение: у свечи был еще остаток, она была из дешевых, иногда чадила и потрескивала, озаряя желтым цветом лица сидящих за столом; темнота отступала от стола, сгущаясь по углам, багряным зловещим светом выделялась на белой стене раскаленная чугунная, печная дверца — над пламенем свечи еще был отчетливо виден причудливый табачный дым, от сигарет тлеющих в женских пальцах.
Медленно выпил водку, понюхал морскую капусту, поморщился и приступил к рассказу.
Рассказ Марата
И начал Некиса, луне внемля нечасто.
Он в струны ударял, он пел в размере раста.
Потому что душа существует в теле
Жизнь будет лучше, чем мы хотели
Мы пирог свой зажарим на чистом сале
Ибо так вкуснее нам так сказали.
— Дело было на заре перестройки, кажется в девяностом году.
Пришел барин и дал нам свободу, я имею в виду свободу экономическую. Мы с приятелем зарегистрировали кооператив с томным названием «Агат» и приступили к трудовой деятельности — купили списанный термопласт-автомат. Наладили его и стали штамповать зажимы для штор. Наняли двух членов профсоюза. Приятель мой по образованию был технарь, поэтому руководил производством, а я как специалист по научному коммунизму, занялся снабжением. И, видя ваши усмешки, должен заметить, что в то время это было самым трудным. Сырья не было в свободной продаже, биржи находились в зачаточном состоянии, складские базы все еще верили в святость фондов. Сейчас уже никто и не помнит, что это такое, а было это что-то вроде разнарядки на определенные виды сырья, закрепляемые главком за предприятиями, без этих самых фондов с тобой никто и разговаривать не хотел. Поэтому я искал тех, у кого эти пресловутые фонды были, но они не смогли их выбрать, договаривался с ними напрямую, вообще схема была сложная и запутанная. Рассказывать долго, опять же бартер, был в ходу, условно говоря, я мог поменять машину кока-колы на машину полиэтиленовой крошки и т. д., короче говоря, дикий капитализм. Как-то в поисках сырья я попал в город Новгород, не тот, что на Волге, а тот, что послаще. Сошел я с поезда ранним утром и как-то удивительно быстро устроил все свои дела; договорился, заплатил, загрузил машину и отправил ее в Москву. В одиннадцать утра я был, как «Пятачок», совершенно свободен. В кафетерии я выпил стакан какао, съел плюшку и отправился гулять по городу. Помню с какого-то моста, я увидел кремль, возвышавшийся над рекой. У подножия стен был пляж, (забыл упомянуть, что дело было летом), который заполнялся людьми. Я перешел мост, побродил по территории кремля, — если бы я знал, что мне придется рассказать об этом, я бы дома подготовился, как следует, на предмет его размеров, толщины стен и даты его перестройки, — но, увы.
Когда мне надоело пялиться на замшелые стены, я спустился к реке. Плавок, конечно, на мне не было, а солнце пригревало на славу; идти обратно в город и покупать плавки мне было лень, я стоял и расстраивался по этому поводу до тех пор, пока не вспомнил, что на мне трусы красного цвета…
— Как у тореадора, — спросил Шилов?
— Нет, как у пикадора, — ответил Марат.
— А какая между ними разница?
— Быка дразнит пикадор, а тореадор его убивает.
— Кого, пикадора?
— Нет быка, — Марат посмотрел на Шилова и добавил, — тореадор убивает быка, если, конечно, бык не убьет тореадора.
— Вопросов больше не имею, — сказал Шилов.