В отношении Штефана Елисеев кое-что просветлил. Перстенек. Правда, перстенек был и у того австрийца пленного, что покупал у торговки сладости, отвлекал нас этот австриец от главной дорожки, и мы его пока отбросили — никак не вязался к делу. Карагандян наведался раз-другой на Куриный базар, хозяйку свою подсылал к спекулянтке — ничего нового не добыл — исчез, вроде, австриец, не появлялся на базаре. Остался один главарь банды. За него мы и решили уцепиться.
Арестованные не знали планов атамана, но будто бы готовилось нападение на гостиницу, где останавливались иностранцы. И еще какой-то дом в старом городе. Что за гостиница? Впрочем, гостиниц в Ташкенте было несколько, это уже адрес. А вот дом! Домов тысячи. Где находится? Кто хозяин?
Ко всем этим неясностям примешалась еще одна загадка. Ее принес Маслов. У дома, где ранили Плахина, он встретил поручика со шрамом на щеке (не доверял Маслов чиновнику, следил изредка за домом). Что это поручик, решил уже я сам. Маслов, конечно, не знал ни чина, ни фамилии, просто увидел человека, выходящего из калитки, одетого в пальто с меховым воротником, и на щеке шрам — от подбородка до уха. Приметный такой, не спутаешь. Свежий, главное. Я сразу спросил: «Человек-то молодой?». — «Молодой», — ответил Маслов. — «Черненький или блондин?». «Блондин». «Ну всё, он». Я со дня Октябрьского восстания запомнил этот шрам на щеке у поручика. И при обстоятельствах, которые надолго останутся в моей памяти.
Двадцать девятого октября наша рабочая дружина вела бои на Касьяновской улице, пробивалась к центру города, к крепости. Бои были жаркие, дрались за каждый дом, за каждое крыльцо. Именно крыльцо, потому что за каменной горочкой укрывались с оружием прапорщики. Едва мы выглянули из-за угла, как заговорили винтовки, и со стены дома посыпалась штукатурка. Крышнов, командир дружины, отпрянул, раскинул руки, загородил собою тротуар:
— Стой, ребята!
Скинул с плеча винтовку и щелкнул затвором. Это был сигнал для нас — надо принимать бой.
— Не залегать! — предупредил он.
Мы и сами догадывались — не оборону пришли держать, а бить беляков, выкуривать их из гнездышек. А вот где эти гнездышки? Высунулся я чуток, гляжу, кроются за деревьями. Перебегают — человек пять, не более. Из-за угла, с колена цокнул по ним наугад. В ответ затрещали сразу несколько винтовок. Отсюда не взять их. Это ясно. Надо пересечь мостовую. Но как? Изрешетят. Прапоры бьют ловко, без промаха.
Крышнов знает это, сам солдат, потому и поставлен к нам командиром. Огонь дружины навел на зеленые фуражки прапорщиков, загнал их за деревья, чтоб минуту-другую не высовывались, тем временем мы, человека три, перебежали на противоположную сторону и тоже — за деревья. Стали сыпать с обоих концов. Теперь фуражки совсем скрылись. Потом побежали вдоль арыка, кроясь за тополями, и за дальнее крыльцо. Залегли.
Это уже хуже. Оттуда, из-за камня, их не возьмешь. Щелкают пули и по кирпичу, колют его, аж брызги желтые летят, а толку никакого. Снова Крышнов повел огонь по белякам, затискал их под самое крыльцо, а мы, прижимаясь к стене, вдавливаясь в простенки, пошли вперед. И Крышнов с того тротуара тоже пошел. Прапорщики поняли — шагов сорок до них — сейчас накроют. Поползли. Потом вскинулись — и во весь дух вдоль улицы. Один остался. Так у крыльца и сник. Мы прошли мимо. Не тронули, только оторвали от рук винтовку и проверили, нет ли пистолета в кармане. Не помню, мертв был прапорщик или тяжело ранен. Не двигался во всяком случае и не глядел. И крови не видно.
Теперь мы заторопились. Треск выстрелов у крепости слился в один не смолкающий и не прерывающийся рокот, над которым ухающей волной проплывал громовой удар пушек. Воздух, казалось, гудел. Подгоняемые тревогой и близким шумом боя, мы так бы и добежали до самой Самаркандской улицы, но из переулка, что выходит на Касьяновскую, нас встретили дружным огнем. Встретили умело. Подпустили на удобное для выстрела расстояние и запалили. Вот тут уж пришлось лечь.
Крышнов чертыхнулся:
— Чтоб их...
Серое лицо его, до этого спокойное и даже будто сонное — двое суток не покидал поста в полку Крышнов, беляки наседали на мастерские и казармы, не до сна было, — теперь стало багровым, глаза загорелись злым холодным огнем. Он оглядел нас, все ли рядом, сказал скупо: