Если говорить откровенно, я тоже винил во всем своего друга. Как они с Масловым не догадались, что сторож может приметить чужих людей на кладбище и дать знать Штефану. За такую беспечность действительно следует наказать. Но тут же я ловил себя на необъективности. Что же сам не пошел в разведку, не лег в засаду, не накрыл банду. Меня, именно меня надо хлопнуть.
Настроение было гадкое. И погода такая же. Дождь лил с ночи, лил все утро и только часам к десяти притих. Притих, но тучи по-прежнему висели над городом и давили своей незримой тяжестью. Казалось, сверху и даже вокруг таится тревога и гнетет, гнетет.
Усталый от пережитого, я сидел в нашей дежурной комнате и глядел в окно, затянутое серой мутью непогоды. Ждал, может, меня вызовут, может, прикажут взять под арест за невыполнение распоряжения начальника охраны города. Ведь должны что-то сделать со мной. Нельзя же прощать преступления. Я считал, что, упустив банду, совершил преступление перед революцией...
Минул час, другой. Никто не приходил, никто не звал меня. И от этого стало еще страшней, еще мучительнее. Нервы, напряженные до последнего, не выдержали...
В городе чрезвычайное положение
Я вошел к Прудникову и сказал: поскольку приказ мною не выполнен, прошу исключить меня из отряда.
Прудников не отличался многословием и к тому же плохо слышал. Иногда приходилось по два-три раза повторять одно и то же, пока получишь ответ. На этот раз он легко понял, только уточнил:
— Чей приказ?
— Начальника охраны города.
— Так ему и доложи.
Мне было неясно — доложить о ночной операции или о моем уходе из отряда. Пораскинул мозгами и решил, что результаты операции уже известны Гудовичу, следовательно, надо получить его разрешение на уход из конного отряда.
Пошел на Уратюбинскую, в канцелярию начальника города. У подъезда — кони, привязанные прямо к крыльцу, открытая черная машина, удивительно длинная и громоздкая. Народ. Все с красными повязками, вооружены — у кого через плечо винтовка, у кого маузер или наган на боку. Ждут. Чего, не знаю. Суюсь в дверь — меня не пускает часовой:
— Куда? Тут без тебя хватает...
— У меня тоже дело.
— Ничего не знаю. Осади!
Примащиваюсь на скамеечке в коридоре. Набираюсь терпения. Ждать надо, а неохота. Как только из двери выскакивает какой-то красногвардеец, цепляюсь за створку и распахиваю ее. Часовой пытается отстранить меня прикладом винтовки, но я уже внутри, за порогом.
Гудович не один. Человек пять у него. Стоят молча, а он накручивает ручку телефона. Чертыхается. Никак не может получить ответ со станции. Бросает со злостью трубку. Говорит:
— Идите! Без приказа огонь не открывать. Ясно? Приеду сам через полчаса.
Люди с красными повязками на рукавах уходят. Гудович снова принимается за телефон. Снова крутит, и ящик с двумя никелированными звонками отвечает глухим стрекотом.
Проходит минута-другая, усилия не дают никакого результата. Со стуком кладет трубку, смотрит на меня грустными усталыми глазами, не спрашивает, зачем я здесь, что мне надо, только смотрит.
Набираюсь смелости, подхожу к столу. Вынимаю наган из кобуры, кладу перед Гудовичем.
— Это что? — непонимающе вскидывает он брови.
Тихо признаюсь:
— Не смог изловить.
Он задумывается, кусает досадливо губы. Говорит жестко:
— Не мог? Или просто не изловил?
Догадываюсь, что есть различие между этими словами, и охотно соглашаюсь:
— Не изловил.
— Ну, так излови!
Опять приказ, опять требование, а у меня уже все протестует против этого.
— Отпустите... Пойду в Красную Гвардию. На фронт пойду. Куда угодно пойду...
— Большевик?
— Нет еще...
— Заметно.
— Что заметно?
— А то, что струсил. Бери наган и возвращайся!
— Не хочу...
Из-за стола, с визгом и стуком отстранив стул, Гудович поднялся, кулаком двинул по папке, что лежала перед ним, двинул так, что все в комнате отдалось грохотом:
— Мальчишка... А под трибунал не хочешь?!
Грохот меня не смутил и угроза не напугала, а вот за труса обида ожгла сердце. Боль такая, что совладать не могу:
— Да я...
— Что я? Ничего. Бери наган. Живо! Тут не до капризов, беляки за горло берут...
Сунул мне в руки наган, взял за плечи и вывел в коридор. Соседняя дверь была отворена почти настежь. Там шумел чей-то бас, звенел телефон. Гудович втолкнул меня туда.
— Цируль объяснит тебе.
И ушел. Через минуту заурчал автомобиль, и Гудович уехал.