Мне снова пришлось ждать. Цируль должен был что-то объяснить. Пока что не замечал меня, гремел в трубку:
— По линии объявляю особое положение. На частные звонки не обращать внимания. Штаб Красной Гвардии, мастерские и отделения милиции включать немедленно, по первому звонку. Сейчас вызовите третье! Быстрее.
Я ничего не понимал. В городе что-то происходило или должно было произойти. Гудович уехал, а Цируль отсюда руководил какими-то действиями. Он вообще всегда оставался в канцелярии охраны города и редко покидал ее.
Мы его побаивались. Все, начиная с Прудникова. Он одним взглядом своих серых глаз, отливающих сталью, мог заставить человека трепетать. Во всяком случае, язык немел, когда Цируль метал молнии через круглые золотые очки, наполовину затененные мохнатыми бровями. Высокий, в плечах косая сажень, ручищи, как грабли. И все это в просторной, перепоясанной ремнями шинели. На боку увесистый браунинг. Не помню, пользовался он когда-нибудь оружием, наверное, пользовался, но, не в пример другим, не демонстрировал его. У многих ладонь так и лежала на кобуре — привычка или желание придать вес своим словам. Цируль руку правую тянул вперед, говорил, а кисть то разжималась, то связывалась в кулак. Он и сейчас левой держал трубку, а правой резал в воздухе короткие линии, подкрепляя слова.
Поймал на проводе Прудникова. Сразу навалился на него:
— Отряд к тюрьме! Карьером!
Прудников что-то ответил. Наверное, насчет меня. Цируль отвел взгляд от телефона и бросил холодную искру в мою сторону. Прожег, вроде:
— Товарыш! — Сказал одно слово, как всегда искажая и огрубляя мягкие звуки. Латышский акцент не покидал его, хотя Цируль давно работал в Ташкенте среди русских рабочих и революционеров.
Я замер. Не знал, что еще произнесет Цируль. Ведь он должен был дать мне какое-то объяснение, так предупредил, уходя, Гудович. Никакого объяснения не последовало.
— Бегом в отряд... Через пятнадцать минут быть у тюрьмы.
Кулак так и застыл над столом. Это означало, видно, конец разговора. Я повернулся, по-военному четко шагнул к двери. Цируль бросил вслед:
— Бегом, товарыш!
Побежал. Побежал самым обычным манером, придерживая кобуру нагана и тяжело дыша. На мне были увесистые сапоги и длинная кавалерийская шинель, еще не просохшая после дождя.
Бежал не один. Меня обогнала рота красногвардейцев с винтовками наперевес. Они свернули на Кауфманскую, а я обогнул сквер и помчался по Московской к военному собранию, чтобы, обогнув его, сразу попасть в управление милиции.
Мне казалось, что я лечу — полы шинели хлестали по ногам, фуражка съехала на затылок, ветер свистел в ушах, но когда вбежал на крыльцо отделения, то увидел на часах, висевших на стене коридора, — пятнадцать минут прошло. А велено было за это время доскакать до самой тюрьмы.
Во дворе уже перестукивали копытами встревоженные кони. Ребята вывели их из конюшен, ждали команды. Отряд был куцым — человек двадцать набралось, за остальными послал Прудников нарочного. Но ждать нельзя, потом подскачут.
— По коням!
Сам влетаю в седло и прямо со двора пускаю Пегашку рысью. Кучно, с грохотом, вырывается из ворот отряд. Порядка никакого не устанавливаю. Так стаей и скачем по улице до самого конца Шахрисябзской. На карьере срезаем угол и выносимся на широкую Московскую: отсюда рукой подать до тюрьмы.
Не зная обстановки, — да и никто в тот момент не знал ее, — я намереваюсь подскочить к тюрьме и предотвратить, как приказал Прудников, попытку беляков освободить сидевшую в камерах контру. Последние дни в конце Московской бродили группами бывшие военные, я уже рассказывал об этом, подходили к воротам тюрьмы, перебрасывали через забор свертки не то с продуктами, не то с оружием. Одного такого смельчака снял часовой. Мне представлялось то же самое и сейчас: кто-то рвется к воротам и его надо отогнать. Но едва мы вынеслись на Московскую, как я понял, что ошибался.
Улица, начиная от Новой, была запружена народом. Подъехать к тюрьме не представлялось никакой возможности. С карьера отряд перешел на рысь, а потом и на шаг. Сквозь неплотные ряды обывателей, что толпились на мостовой, мы пробрались до самого тюремного базарчика и здесь остановились. Кони уперлись грудью в сцепленный плечами ряд. Это были люди, действовавшие под чьим-то началом.
— Долой красные ленты! — взвизгнул мужчина в меховой шапке и рванулся к одному из наших бойцов, чтобы сорвать с рукава повязку.
— Не трожь! — оттолкнул его тот. — Себя побереги...
— Долой! — подхватили еще несколько человек.