Теряли многих. А продвинуться вперед не удавалось. Весь последний день стояли у стен крепости. Она дымилась от артиллерийских взрывов, от пыли, подымавшейся после падения каждого снаряда. Дымилась, но не падала. Бойницы огрызались винтовочным и пулеметным огнем, слали в нас свинец, тучи свинца. У Коровиченко было много патронов и снарядов. У него целые пороховые склады. Арсенал, в общем.
Арсенал этот и подвел генерала. Неловкий снаряд один лег у самого склада. Штаб восстания строго-настрого предупредил наших артиллеристов — не жечь крепостные хоромы, не трогать снарядами порох и патроны. Арсенал завтра-послезавтра перейдет в распоряжение ревкома, оружие необходимо Красной Гвардии. А тут снаряд ахнул рядом с адским складом. Еще удар — и все в воздух.
— Не дай, бог! — шептал встревоженный Крышнов.
Мы ведь тоже не знали, насколько точно ложились снаряды, всякое может быть — ошибутся артиллеристы. Не ошиблись. Это я сам увидел. А вот Крышнов не увидел...
Пошел в штаб, доложить о патронах: на исходе, мол, что делать. И не вернулся. Настигла его белогвардейская пуля. Только за угол шагнул — и конец. Бывалый солдат, все нас молодых учил, как от пули беречься. А сам не сберегся.
...Когда у тюрьмы зашумела толпа и я услышал: «Граф Доррер. Идет граф Доррер», меня ровно ожгло огнем. Как то есть граф? Откуда взялся граф? Зачем же тогда упал замертво Крышнов? Зачем погибли сотни наших? Чтобы граф снова гулял? И кто его выпустил? По какому праву?
Только теперь я как следует разглядел людей, окружавших нас. Контра! Чистейшая контра, как говорил Маслов. Меховые воротники и форменные шинели, шелковые чалмы и бархатные камзолы, трости с костяными ручками. Это ими размахивали они перед лицами наших ребят, стегали по мордам коней.
Военные — переодетые военные, чиновники и господа владельцы ювелирных и парфюмерных магазинов, содержатели баров и пивных пришли приветствовать графа. Здесь был Эйслер, у которого мы в праздники покупали булочки с кремом, был Зах и Яушев — ташкентские богачи. Держатся у тротуара, вроде любопытствуют только, а на самом деле следят, как орудуют их сподручные и приказчики, как давят на толпу, притискивая ее к тюрьме.
Позже, много-много лет спустя, кто-то писал, что толпа окружила тюрьму. Нет. Тюрьму не окружили. Ее нельзя было окружить, она уходила задами на огороды, а огороды сливались с жилыми кварталами. Да и не было в этом надобности. Улемисты и белогвардейцы осадили ее со стороны ворот, с Московской улицы, лишь часть людей попала на Тверитинскую, где стояла тюремная церковь. Часовые стрелять не могли — не имели права. Побега ведь не было. А надзиратели под угрозой, впрочем, некоторые и не под угрозой, открыли ворота.
Рассказывали, что граф и генерал и еще человек тридцать, арестованных ревкомом, уже стояли во дворе — кто-то поторопился выпустить их из камер, — стояли и ждали улемистов и представителей военщины.
Отряд наш захватил тот момент, когда черное дело было совершено, Освобожденные члены бывшего комитета Временного правительства во главе толпы двигались к старому городу. Кто-то неистово вопил:
— Господа! Господа, настал божий день!
— Урра! — подхватывали десятки голосов.
На нас смотрели с нескрываемой злобой и ненавистью. Старик, вцепившийся в красную повязку Маслова, задыхался от бешенства:
— Большевики! Проклятые большевики...
Вспыльчивый Маслов побледнел. Рванул застежку кобуры и выхватил наган.
— Не стреляй! — успел только крикнуть я.
Успел. Маслов прикусил губы и сдержал себя. И хорошо. Нас бы смяли тут эти кликушествовавшие чиновники и озверевшие кадеты. Смяли и растерзали бы. Да и стрелять в толпу? Вроде все безоружные. Нет. Я помнил слова Гудовича: «Без приказа не стрелять!»
Людской поток свернул от тюремного базарчика вниз к Чаули и через мост хлынул в сторону Кашгарки. Граф Доррер и генерал Кияшко благополучно шествовали по улицам, недавно только политым рабочей кровью. Политым по велению карателя Коровиченко.
Дом в глухом переулке...
Сорвали все-таки красную повязку с шинели Маслова. Тот старичок сорвал. Как ни пристраивал ее Маслов, лепил на рукав, ничего не выходило. Продел в петлю на отворот борта и стал носить там, ровно бант. А когда вернулись в отделение и поставили измученных коней в конюшню, он устроился на табурете в дежурке и при свете лампы стал пришивать повязку на старое место.
В городе было неспокойно. После событий у тюрьмы мы ждали новых провокаций со стороны белогвардейщины. Прудников оставил часть отряда при главном управлении, а две группы по пятнадцать человек послал в объезд по Московской и Пушкинской — в районе тюрьмы и по Воронцовской и Обуховской, где произошли инциденты днем.