В доме идет обыск. Ясно слышно, как в просторных, пустых комнатах печатают шаг красногвардейцы, как отворяют двери, как двигают мебель — то стук, то скрип, то повизгивание. Оттуда, через проемы, теперь не защищенные створками, тянет зимним холодом. Не топлен дом. Вот только в этой широкой гостиной тепло.
— Можете сесть, господа, — разрешает Климов. — Нам тут работенки до утра хватит... — Он снова вытирает со лба пот и кашляет тихо, застенчиво, в платок. — А может, и целые сутки... — Улыбается грустно, одними губами. — Если, конечно, вы не соизволите помочь нам...
Арестованные молчат. Стоят, словно окаменели. А тот, мертвый, сидит. Сидит полковник Рябов — позже фамилию его назвали — и как бы подчеркивает свое безразличное отношение к происходящему.
Красногвардейцы заняты обыском. Задержанных охраняет один Климов. Мы тоже, вроде, помогаем. Сгрудились у дверей, смотрим, ждем чего-то.
Вбегает с шумом Маслов. Фуражка на затылке, шинель распахнута — от него в этакий холод веет жаром.
— Ушел, подлец!
Кидается к стоящим посреди гостиной арестованным, бесцеремонно разглядывает их. Отталкивает одного, другого, чтобы лучше увидеть задний ряд. Наталкивается на бритоголового, в бархатной тюбетейке и теплом суконном чекмене мужчину — не то заводчика, не то подрядчика, а может, и сановника из мусульман, говорит зло, прямо в лицо ему:
— Ушел!
Это уже отчаяние. Маслов машет безнадежно рукой:
— Ведь был, дьявол... Был. Это я точно знаю.
— Кто был, товарищ? — спрашивает несколько удивленный Климов.
— Да поручик...
И простодушно, словно перед ним сочувствующие люди, во всяком случае, понимающие его досаду, обращается к арестованным:
— Ну, скажите, где он? Поручик со шрамом... — Показывает пятерней на собственное лицо: — Вот, от подбородка до уха...
Странно, но все беляки переглядываются. Молча, правда, украдкой, одними уголками глаз.
Климов, не знаю, зачем, видимо, просто желая посодействовать Маслову, громко обращается к задержанным:
— Господа, есть среди вас поручик со шрамом?
Кто-то из беляков обретает дар речи. Совершенно неожиданно звучит спокойный ответ:
— Вы опоздали. На этот вопрос мог ответить только полковник Рябов... К счастью, он удалился...
Это произносится с издевкой. Мы понимаем. Не понимает Маслов. Он не знает, что Рябов застрелился.
— Значит, был... — загорается он. — Был, значит, поручик?
— Я же говорю, — повторяет тот же голос. — Вы несколько опоздали с вопросом... Полковник мертв...
Теперь Маслов видит кресло и в нем откинувшееся, ровно в отдыхе, тело полковника. Не в адрес мертвеца, а так просто, досадуя на себя, на судьбу свою, бросает:
— А, черт!
Климов тоскливо и устало смотрит на арестованных:
— Так... Господа предпочитают стоя ждать утра... Ваша воля... — Он оглядывается, примечает за собой венский стул, берет его рукой, подтягивает ближе к середине, садится: —Устраивайтесь, ребята, в ногах правды нет...
Мы шумно рассаживаемся, кто на чем — на стульях, пуфиках, подоконниках.
Беляки стоят. Стоят упрямо. С каким-то фанатическим упорством противятся естественному желанию передохнуть. Передний — молодой, из офицеров, во френче как у Керенского, стройный, галифе и сапоги красиво облегают его налитые мускулами ноги — заложил руки за спину. Смотрит прямо на Климова, впился в него своими черными глазами. Застыл. Лишь двигает едва приметно губами, покусывает их, отчего поднимаются нервно короткие усики. Такой не отступит, не свернет с дороги. Будет драться до последнего. И дай ему сейчас в руки браунинг Климова, разрядит в нас, в каждого, кто с красной повязкой на рукаве.
Остальные держат себя свободнее. Кто перебирает пальцы на пряжке ремня, кто заправил ладони в карманы брюк, кто курит. Курит папиросы, которых мы давно, давно не видели, не слышали их ароматного духа.
Кашляет в платок Климов. Идет время. Ночь проходит. Долгая декабрьская ночь. Я, кажется, дремлю. Ловлю себя на том, что лицо молодого офицера в моих глазах начинает расплываться, наклоняется влево. Нет. Офицер стоит на месте. Твердо стоит, заложив руки за спину... Я дремлю...
Вдруг почти со слезами слова:
— На балахане... Под соломой...