Штефан не пришел в австрийскую столовую. Ни в тот день, ни в следующий. Время потратил я напрасно. С таким же успехом мог ждать атамана на углу Воронцовской и Инженерной, или у центральной аптеки, или в любом другом месте города. Убедившись в этом, я не покинул своего поста, даже больше — переступил порог столовой. Зачем, точно не знал. Надеялся на случайность. Сел за стол и заговорил с первым попавшимся австрийцем. Он, конечно, тоже не знал Штефана. И второй не знал. И третий.
С час я так бился, объясняя плохо понимавшим русский язык военнопленным свою нужду в Штефане — давнем друге, с которым должен обязательно встретиться.
Повариха, раздававшая кашу, приглядывалась ко мне, может, даже прислушивалась к моим словам. Когда австрийцы разошлись, она сказала:
— Ты что, солдатик? Или голоден?
— Да нет. Несчастье у меня...
— Какое?
Рассказал, в который раз уже, о своих мытарствах в чужом городе, о безрезультатных поисках друга. Повариха — краснощекая разбитная бабенка — выслушала меня. Нарочито громко повздыхала, даже всплеснула сочувственно руками:
— Вот ведь как бывает!
Потом плюхнула в чашку полковшика каши и подала мне:
— Подкрепись все же, солдатик.
Пришлось съесть. А когда съел, она сказала, смеясь:
— А ведь врешь ты все...
Я, кажется, поперхнулся уже проглоченной кашей. Посмотрел ей в глаза, как мог искренне.
— Вот тебе крест.
— Ой, врешь.
Неужели догадалась, струхнул я. Играл, играл и провалился.
— Честно говорю.
— Брехня... Никакой ты не солдат и никакой Штефан тебе не друг. Таких друзей нет у него.
— Это почему же, — вроде обиделся я. — Или носом не вышел?
Повариха засмеялась, затрясла своими круглыми налитыми плечами:
— Носом, может, и вышел, а вот котомкой, да шинелишкой...
— Ну, это ты зря, — махнул я рукой. — Штефан сам ходит в шинели.
— Он-то ходит, да друзья его не ходят. А если одевают шинель, так офицерскую. Ниже поручика у него и знакомых-то нет. Скумекал, солдатик?
Баба эта знала Штефана. Неплохо знала, и если втянуть ее в разговор, назовет тропку, по которой можно добраться до самого атамана.
— Поручик у него один, — тоном все ведающего человека, с которым Штефан на короткой ноге, произнес я. — Он тоже мой друг.
— Друг?
— А ты думала! Я его из-под немецких снарядов выволок. Заметила на щеке шрам?
Повариха сделала удивленные глаза. На щеках прибавилось румянцу. Попал я в точку, значит. Однако растерянность скоро сменилась настороженностью. Веки сошлись в прищуре, и улыбка, теперь язвительная, заиграла на губах:
— Ладный поручик, — процедила она сквозь зубы.
— Красавец! — уточнил я торопливо. — Только Штефан лучше. Орел.
Восторженная похвала моя пала огоньком в сердце женщины. Она, видно, тосковала по этому поручику, а, может, и по самому Штефану. Что-то было, в общем, иначе повариха не вздохнула бы душевно, не потупилась бы.
— Не везет мне, — поднялся я со скамейки и стал перевязывать свою котомку. — Третий день хожу, проку нет...
Повариха помешкала, борясь, должно быть, с каким-то затаенным чувством, потом произнесла тихо:
— И не будет проку... Штефан сюда не заглядывает... Давно уж...
— Уехал, выходит?
— Да нет. — Она снова помешкала, бросила осторожный взгляд на дверь. — Видели его неделю назад. К хозяйке своей прежней заходил...
— К хозяйке? — не сдержал я своего любопытства. — Где хозяйка-то?
Повариха поманила меня пальцем и, когда я подошел к окошку, заставленному мисками, сказала:
— Здесь она...
От радости все у меня внутри загорелось — наконец-то, тропа найдена. Вцепился в повариху:
— Ты что ли?
Зарделась пуще прежнего баба. Глаза засмеялись стыдливо:
— Была я... Только это другая...
— Экая ты туманная... Тянешь и тянешь. Говори, что ли!
Повариха навалилась грудью на стопки мисок, отчего они заскрежетали, вдавливаясь друг в друга, высунулась из окошка и, как великую тайну, шепотом поведала мне:
— Здесь, на Романовской... за мастерской Зара... Дарью спросишь... Чернявая такая, с косами.
Нашел Дарью. Долго не хотела пускать меня в комнату, на пороге держала, выпытывала. Теребила пухлыми розовыми пальцами кончик длинной, массивной косы. Наконец, впустила: