— Боже, как хорошо... Нашлось, наконец... Мамино все. Память о ней...
Это было сказано с таким чувством, что мне захотелось поверить в искренность ее слов. И я, возможно, поверил бы, если бы не Штефан. Он имел какое-то отношение к этой милой женщине с ясными синими глазами. Ее называли его женой.
Звягина спросила вкрадчиво:
— Что же от меня требуется?
Спросила и с прищуром посмотрела мне в глаза. Как и я, она играла. Играла и нащупывала ход к тайне, которую я принес с собой.
— Нужно опознать вещи.
— Что ж, я готова. Только как? Меня выпишут лишь через неделю...
— Долго, — покачал я головой. — Идет следствие, и от вашего заключения зависит исход дела. В нашем распоряжении день-два. Лучше, если взглянете на вещи сегодня...
Звягина вздрогнула:
— Сегодня!
Натянула испуганно на грудь и шею одеяло, словно устыдилась вдруг:
— Сегодня нельзя... Нельзя сегодня, я плохо себя чувствую.
Я успокоил ее:
— Вам не придется ехать к нам. Даже постель не покинете. Мы привезем вещи сюда. После обеда...
Она стала тереть виски, изображая отчаяние:
— Я так взволнована... Прошу вас — завтра... Завтра... Я успокоюсь, свыкнусь с мыслью.
— Значит, сегодня не сможете?
— Не смогу.
Мы встретились взглядами. Они были настолько красноречивыми, что играть уже не имело смысла. Звягина поняла, зачем я здесь, так, по крайней мере, мне показалось. Расшифровывать не следовало.
— Завтра, — сказал я твердо.
Голова ее откинулась на подушку, веки сомкнулись. Со вздохом повторила:
— Завтра...
И долгая тропка где-то кончается...
Итак, сегодня. По-видимому, после обеда. Посетителей пускали в палаты с трех часов дня. Но это официально. Штефан мог придти раньше, запрета для такого человека нет. С деньгами он проберется в госпиталь и ночью.
Я все еще сомневался, что он муж Звягиной. Просто не верил. С трудом, во всяком случае, принимал эту версию. И в то же время не мог не видеть какой-то связи между двумя совершенно различными людьми. Перстень! Перстень с чертом выползал наружу. Удивляло и странное появление Штефана на Гоголевской улице вблизи дома чиновника. Правда, тогда, ночью, мы могли встретить другого австрийца. Тот не владел русским языком, а Штефан объяснялся свободно. Впрочем, что стоило ему прикинуться не знающим или даже немым!
Местом для встречи я избрал подъезд госпиталя, вернее, одно из крылец вблизи ворот. Здесь толкались, здесь отдыхали разные люди, ожидая приема. Были и недужные. Стонали, охали, плакали. Переполненный госпиталь не мог вместить всех ищущих помощи. Народ разбрелся и по скверику — лежали, сидели, подпирали деревья, коротали мучительно долгое время бесконечными разговорами. В такой пестроте я был неприметен. Нашел себе собеседника, стал выслушивать его слезливые причитания.
Трудно было людям. Не только в недуге. Голод и холод придавил. Обыватель особенно страдал. Старался отойти от борьбы, укрыться, переждать суровое время, а оно мстило за трусость. Мы знали, что тяжело. Большевики не скрывали от народа, от рабочих правду. Звали сплотиться и одолеть врага, одолеть беды. Кто сражался, тому нетопленная печь или пустой обед не казались таким уж страшным несчастьем. Перетерпевали, забывали о невзгодах в горячем пламени борьбы.
Сидел я на ступеньках, смотрел на озябших, хотя светило солнце и день был теплым, на ворчливых, недовольных всем стариков и старух, на прикрытых черными платками дам, на плаксивых гимназисток. Они ничего не делали для того, чтобы было лучше, только жаловались и возмущались.
Я молчал. Хотелось постыдить людей, объяснить им, обругать, наконец, но молчал. Нельзя было обращать на себя внимание, а тем более высказывать свою принадлежность к новой власти. Я такой же обыватель, как и все, и мне необходимо дождаться врача. Все ждали, и я ждал. Многие уходили, потеряв терпение, я не двигался с места. Вставал, конечно, прогуливался, но не удалялся от ворот. Через ворота должен был пройти Штефан.
Удивительно, что я твердо верил во встречу со Штефаном. Никто не обещал этой встречи. Звягина не проговорилась, не намекнула даже на возможный приход «мужа». Наоборот, пыталась отвести подозрение от него. И это молчание, упорное нежелание видеть меня вторично сегодня, заставило насторожиться. Заставило поверить — придет. Придет в назначенный час. Кто — не знал. Один из сообщников. Пусть он называется даже мужем. Это не меняло положения.