В общем, не о перстеньке думалось. Не о мелочах. Я доложил в то же утро начальнику отделения Прудникову о происшествии. Он, как и мы, усталый, измученный вконец, выслушал сообщение молча и только, провожая меня до двери заметил:
— Людей надо беречь.
И все. К перстеньку это отношения не имело.
Вечером отряд снова выехал на патрулирование города. Перед выездом во дворе был митинг. Прямо на конях выстроились в три ряда на небольшой площадке перед крыльцом. Слушали начальника охраны города Гудовича. Он вышел из канцелярии вместе с Прудниковым. Оба кряжистые, в кожанках, перепоясанных желтыми ремнями. Гудович потоньше, потемнее, с грустными глазами, какими-то воспаленными и оттого приметными. Глядишь на него и ничего не замечаешь, кроме глаз на бледном лице. И они тебя находят, где бы ни стоял, видят, пронизывают насквозь. Мы уважали Гудовича, каждому хотелось быть поближе к нему, встретить его взгляд, хотя и тяжелым казался он.
О Гудовиче много тогда говорилось в нашей среде. Легенды ходили. Это он отвез в Петроград и сдал под расписку Керенскому арестованного генерал-губернатора Туркестанского края Куропаткина. Арестовал его 31 марта 1917 года Ташкентский Совет и передал в руки конвоя. Старшим назначили Гудовича. Легко сказать — арестован сам генерал-губернатор. А ведь под ним ходили не один день. Грозой был. В шестнадцатом году расстрелял и повесил тысячи людей, отказавшихся подчиниться царскому указу о мобилизации на тыловые работы. И этого генерала Гудович отвез в Петроград. Говорили, что Ленин похвалил ташкентских большевиков: «Молодцы, туркестанцы, что арестовали Куропаткина». Вот такой был Гудович. Знали мы еще, что в него стреляли беляки, тогда, после отправки генерала. Охотились за ним и сейчас, поэтому он, кроме нагана, носил еще и маузер. Однако, оружие мало устрашало бандитов. На глухих улицах Ташкента они выслеживали Гудовича, пытались захватить его машину. Не раз приходилось бросать автомобиль и вместе с шофером залегать где-нибудь у арыка и под прикрытием карагачей принимать бой. Стрельба продолжалась до тех пор, пока не подоспевал кто-нибудь из нашего отряда.
Мы знали, Гудович суров. Себя не щадил, но и подчиненным поблажек не делал. Впрочем, мы тогда и не искали поблажек. Кто шел за революцию, целиком отдавал себя борьбе. Просить о снисхождении считалось позором. Держись до последнего.
Митинг был коротким. По настоящим определениям, его и митингом назвать нельзя. Пятиминутное совещание, что ли. А прежде — митинг. Раз во дворе выступает комиссар — комиссарами считали почти всех начальников — значит, митинг. И еще потому митинг, что Гудович сказал о международном положении и положении на фронтах. И начал словами:
— Товарищи коммунары! Пламя революции разгорается. Пролетариат во всем мире поднимается против буржуев. Однако контрреволюция еще сильна...
И он напомнил о Дутове, который не только в Оренбурге засел, но и пытается наступать в сторону Ташкента. Связь с Россией прервана. Хлеба нет, и пока не сломим белогвардейскую сволочь, хлеб не появится. Сказал Гудович о буржуазной автономии, что ершится в Коканде. И ее тоже надо сломить. И о комиссаре Временного правительства Зайцеве, собирающем в Чарджуе силы против пролетарского Ташкента.