В первую и во вторую поездку по городу, совершенную в течение дня, консулу показали достопримечательности Ташкента. Секретарь, сопровождавший Тредуэлла, склонялся к уху своего шефа и лаконично пояснял:
— Обратите внимание на этот дом!
Или:
— Человек, что стоит на обочине... Нет, не тот. Другой, в чесучовом кителе... Близкое к генералу лицо!
— Понятно, — кивнул консул.
Некоторые улыбались, скупо, но многозначительно. Иногда торжествующе. Они приветствовали мистера Тредуэлла. В ответ он едва кивал головой. Так, словно соглашался с секретарем. Но кивок попадал по адресу. На тротуаре радостно улыбались.
Несколько дам в старомодных шляпках, с ненужными в ясную весеннюю погоду зонтиками, осмеливались даже махать рукой консулу. Они ликовали. Можно было выразить недовольство такой откровенностью, но Тредуэлл, кроме всего, был мужчиной и внимание дам льстило его самолюбию.
На Пушкинской, около кондитерской Эйслера, секретарь довольно смело потянул консула за рукав. Показал глазами на женщину, переходившую улицу:
— Эту мисс следует запомнить...
Тредуэлл недоуменно поднял брови, глянул на советника. Тот улыбнулся со значением.
— Ах, да... Понимаю... — протянул консул. Глаза его вцепились в сиреневое, еще сохранившее следы новизны платье, мелькнувшее на мостовой.
— Антонина Звягина, — назвал секретарь женщину.
— Антонина, — на английский манер огрубляя слово, повторил консул. — Тони... Хорошо.
Уже около тротуара, перед тем, как переступить арык, обрамленный ранней светло-зеленой травой, женщина, словно желая убедиться, что лошади и фаэтон ее не настигнут, оглянулась и бросила улыбку на консула и секретаря. Тредуэлл невольно залюбовался ею, чуть приметно кивнул, давая понять, что уже знаком с ней и рад встрече. Секретарь прищурился, отвел взгляд, будто его вовсе не интересовала прохожая. Звягина перепрыгнула легко арык, и густая коса метнулась над плечом, упала тяжело на локоть. Антонина небрежно, но с расчетом на эффект, откинула волосы назад, подняла голову, зашагала неторопливо по тротуару.
Консул и его спутник, занятые Антониной Звягиной, не заметили на другой стороне улицы мужчину в гимнастерке и фуражке со звездой над козырьком. Он скручивал цигарку, сосредоточенно, с удивительным старанием, даже чувством, будто ничто в эту минуту для него не существовало — ни ясное солнце апреля, залившее город, ни зелень, ни сирень, красовавшаяся в руках у мальчишек-торговцев, — был голод, но люди тянулись к цветам. Человек скручивал цигарку и ничего этого не видел. А может, и видел. Зачем иначе ему взбрело бы в голову остановиться как раз в том месте, где проезжал генеральный консул, а Звягина перебегала дорогу. Зачем?
Он знал, наверное, зачем. Это был Маслов.
Два мира на одной улице
Странно, почему генеральный консул избрал для делового визита этот первый майский день, украшенный флагами и цветами. День, разбуженный песнями и медью оркестров. Почему он гнал свой фаэтон через толпы людей, сминая четкий строй колонн и вежливо извиняясь перед голодными, но празднично взволнованными ташкентцами — голод продолжал душить республику, эшелоны с хлебом из-за Оренбургской пробки не могли пробиться в Советский Туркестан.
Консул торопился. Ему надо было в момент открытия митинга в сквере распахнуть двери Совнаркома и представить себя правительству Туркестана. Он предупредил о своем появлении накануне через секретаря и надеялся, что комиссары будут счастливы встретить генерального консула Америки, пожать ему руку, хотя бы глянуть на него вблизи.
Одет он был подчеркнуто строго: во все черное, только перчатки белели на больших, массивных руках. Мрачным выглядел и секретарь, восседавший рядом с консулом, только держался не так вызывающе, не оглядывал, подобно Тредуэллу, толпу, а прятал глаза, вжимался в спинку фаэтона, словно не хотел быть замеченным или узнанным в этом далеком южном городе.