На этом аудиенция должна была закончиться, но Тредуэлл с раздражением заговорил об инциденте на Московской улице, потребовал обеспечения свободного передвижения. Комиссар сейчас же кивнул, соглашаясь, но оказалось, что консул имел в виду не свободу передвижения по городу, а по всему краю, причем, в любое время и без согласования с правительством Туркестана. Он вынул вторую бумажку, в которой было изложено это требование генерального консула. Внизу, перед самой подписью Тредуэлла, приводилась ссылка на какое-то указание президента Вильсона о желательности изучения консулом жизни края.
Комиссар пожал плечами. Заявил, что это требование несовместимо с обычным положением иностранных представителей в независимой стране, и он должен официально объявить генеральному консулу о провозглашенной сегодня автономии Туркестана, дабы у господина дипломата не было никаких заблуждений на этот счет. Во всяком случае, просьбу консула он передаст правительству и о решении сообщит письменно.
— Вот так, — закончил комиссар. — Мы рады, но...
Покидая «белый дом», Тредуэлл подумал с огорчением, что его мандат генерального консула, его чин, наконец, его вид не произвели того впечатления, на которое он рассчитывал. Вообще не произвели здесь впечатления. И, садясь в пролетку, он сказал мрачно секретарю:
— Как бы то ни было, мы должны немедленно начать работу.
Тот понимающе кивнул:
— Мы уже работаем, мистер Тредуэлл.
Вечером в небольшом доме на тихой улице, по-весеннему благоухающей ранней сиренью, состоялся банкет в честь прибытия в Ташкент генерального консула Соединенных Штатов. Гостей было немного. И они довольно рано разошлись. Остался лишь молодой человек со шрамом на щеке. Когда парадная дверь закрылась и уставший от дневных забот Тредуэлл опустился в кресло, молодой человек сказал:
— Я не успел передать вам привет от генерала Джунковского. Теперь, кажется, время это сделать...
Тредуэлл протянул гостю коробку с сигарами:
— Курите!
— Спасибо, не курю.
— Попробуйте, это гаванские.
— Ну, если гаванские...
Оба улыбнулись и закурили. Человек со шрамом подождал, пока Тредуэлл не выпустил первую струйку фиолетового дыма, и произнес с чувством:
— Слава богу, что вы, наконец, здесь... Слава богу.
Это были дни, когда Ф. Колесов, председатель Совнаркома края, сообщал Владимиру Ильичу Ленину: «Туркестанская республика накануне голодной смерти. От Кавказа отрезаны, и поступление хлебных злаков не предвидится в течение долгого времени. От Сибири отрезаны прервавшимся железнодорожным сообщением под Оренбургом. Запасы хлеба в республике на два, в некоторых на три дня...».
Двадцать первого мая Ташкент перешел на голодный паек.
Конный отряд подбирал на улицах истощенных, умирающих людей и отправлял в госпиталь. Иногда это были уже трупы. Сами ребята едва держались в седлах, от слабости засыпали в пути. Ждали первых фруктов, как манны небесной — утолить голод урюком, черешней, чем-нибудь. Завидовали коням. Те паслись на буйной майской траве, что особенно уродилось в том году. По утрам лошадей выгоняли на травный завтрак на поляны, скверы, к берегу Чаули и Анхора. Занаряжали бойцов косить траву для конюшни...
А над городом плыл колокольный звон. Никогда, кажется, не было столько молебствий, как в том, восемнадцатом, году. Вроде их специально припасли святоши к трудному для Советов времени. На паперти Привокзальной церкви целыми днями толпились старушки. Не тушили свечей в Сергиевской и Госпитальной церквах. Гудел басовитой медью военный собор. Как заупокойную мессу, разносили свой звон колокольни. Поминания. Бесконечные поминания и все о мучениках в полковничьих и генеральских погонах, павших за веру. Царя не называли ни громко, ни шепотом, но имели его в виду. Вечером вся бывшая знать города шла в церкви, соблюдая траур. Черное — в одежде и душе.
Здесь, в церкви, и рождались слухи о скором возвращении Николая на престол. Того, кто сомневался, проклинали. На голову большевиков призывались все беды, их винили во всем и, прежде всего, в отсутствии хлеба. Будто бы припрятали зерно или того хуже — сожгли. Засветло в соборе появлялись «бывшие». Их узнавали по дерзко торчащим генеральским усам, по холеной бородке, по манере держаться. Кто не узнавал, тому показывали кивком головы: его превосходительство... Его высокоблагородие... У генерал-губернатора дочь крестил. Ну, как же не помните. Собственный завод. Отняли? Но вернут. Всё вернут. Плакать будут и вернут... Кровавыми слезами.