Говорили, что произойдет это скоро.
В Георгиевской церкви, маленькой и уютной, что стояла против дворца великого князя, собирались только «бывшие». Питали друг друга новостями. Ташкент был отрезан от России Дутовской бандой, но они получали от кого-то сведения о событиях на Украине, на Дальнем Востоке. Всё слухи. «В Питере хлеба нет...». «Дутов готовит наступление на Ташкент». «У эмира бухарского сто тысяч войск, которые готовы начать поход против большевиков». Но больше всего говорили об англичанах: «Англичане придут. Англичане должны придти», хотя британские войска находились в это время только в Мурманске. В субботу в церкви появлялась жена князя Николая Константиновича. Но ее сторонились. Помнили, что сам князь в февральские дни, одетый в красную рубаху, шел в колонне демонстрантов. Не доверяли этому княжескому дому, считали крамольным. А вот полковника Белова, опекуна князя и негласного цензора, принимали здесь радушно. Он многое знал и умел преподнести со значением, не называя источник информации. Только закатывал таинственно и многозначительно глаза — дескать, уже если говорю, значит, надо верить. Это он принес весть о восстании Чехословацкого корпуса на Волге. «Скоро, господа, — поднимал глаза к расписному потолку и пылающей свечами люстре полковник. — Уже скоро...».
Никто в городе еще не знал о существовании тайной белогвардейской организации. Она хорошо конспирировалась. Но по тому, как оживились «бывшие» при появлении в Ташкенте Роджера Тредуэлла, можно было догадаться — силы контрреволюции сплачиваются. Вначале генеральный консул соблюдал осторожность. В собственной резиденции принимал лишь особо доверенных лиц или встречался с ними в частных домах. Вел себя тихо и скромно. Однако заговорщики торопились и торопили Тредуэлла. Вернее, он торопил их обещаниями, а «бывшие» откликнулись разительно смелыми планами. Давили на него инициативой. В бумагах Тредуэлла, в его донесениях за рубеж появилось зашифрованное обозначение «ТВО».
Позже ребята нашего отряда обнаружили листовки, расклеенные на стенах. Они начинались словами: «Близок час!» и заканчивались тремя непонятными буквами: «ТВО». Гадали, что это значит. В отряде думали, думали у начальника охраны города, в ЦИКе и Совнаркоме. Предлагались различные варианты расшифровки. Но будь они даже правильными, ничего не давали для выяснения тайны. Понятно было лишь одно — действует контрреволюционная организация.
Маслов снова намекнул на дом чиновника. Его не послушали. Не похож был чиновник Звягин на главу подпольной организации. Не таким представлялся начальнику охраны города заговорщик. Не чиновник, во всяком случае.
Бывшие военные подняли голову. Кадеты, не стесняясь, ходили по Соборке в своих мундирах, только без погон. Козыряли друг другу. Орали песни. Прежде между гимназистами и кадетами была вражда. Дрались. Кастетами, кортиками. Стрелялись из-за девчонок. Теперь вдруг помирились. Вместе гуляли, вместе срывали красные флаги с домов, нападали на красногвардейцев с малиновыми повязками на рукавах. Напьется какой-нибудь молокосос в офицерской фуражке, заломленной набекрень, и орет: «Мы вам покажем свободу!»
Однажды налетели на конный отряд, вернее, на разъезд человек в десять. Хотели разоружить. Карагандян задал им такого жару, что кадеты кинулись врассыпную. Нескольких взяли все же. Посадили. Потом мамаши обивали пороги начальника охраны города, умоляли простить их неразумных деток. А эти детки спустя полгода, нажравшись самогона, расстреливали из браунингов наших комиссаров во втором полку. Расстреливали в спину. Боялись глядеть в глаза.
Ночной гость караван-сарая
Он появился в городе никем не примеченный уже на закате, когда пыльный Чимкентский тракт утонул в летних сумерках и почти затих. Обоз, крытый на цыганский манер войлоком и циновками, месяц шедший из Семиречья, с берегов Иссык-Куля, добрался до караван-сарая на углу Московской и Ниязбекской улиц и стал на ночевку. Из войлочного шатра выпрыгнул человек в полувоенной одежде, какую носили семиреченские казаки, отряхнул въевшуюся в шаровары и фуражку пыль, отер платком еще молодое, но задубленное летним солнцем и степным ветром лицо, чисто выбритое, и тем не похожее на лица остальных путников — все они месяц не трогали усов и бород, обросли, как отшельники. Подошел к хозяину брички, распрягавшему грязных и потных лошадей, протянул деньги. Без слов. Это были золотые пятерки. Десять штук. Глаза семиреченца жадно заиграли, он стиснул в ладони монеты, кивнул благодарно.