Миновали тюрьму, свернули на Ниязбекскую и по ней — вверх до Пушкинской. Этот район особенно темный и тихий. Глухомань настоящая. Слева сады. В них только лай собак отдаленный. Чуют коней, слышат цокот — тревожатся. Справа — особняки. У нас особый интерес к этим хорошим, построенным на барский манер, домам. Вслушиваемся, лошадей пускаем по обочине дороги, на пыль и траву, чтоб копыта не гремели, не заглушили могущий вдруг возникнуть стон или крик о помощи. Знали по опыту — бандиты чаще всего нападают на особняки, здесь было чем поживиться.
Странно подумать, но мы, в сущности, охраняли состоятельных людей, даже богатых. И как охраняли: мерзли по ночам в ветхих шинелишках, щелкали зубами от холода, перепоясывались потуже ремнями — на полфунтовом пайке подводило животы. И не считали свое дело обузой. Революция требовала порядка. Мы отстаивали его.
Я не досказал, о чем мы беседовали дальше в дороге. Все о том же перстеньке с чертом. Занял он меня, увлек. Добыть захотелось человека в австрийской шинели. Добыть, дознаться — откуда взял перстенек, понять связь между шинелью этой и домом чиновника. Маслов отбрасывал и перстенек, и шинель австрийскую. Плевал попросту на всю историю. Твердил свое: «Контра! Беляк отпетый. И тот, кто стрелял в Плахина, — беляк». Мысль была проста, и именно потому мне не нравилась. Я соглашался насчет контры, но не выкидывал из дела перстенька. Мои предположения подогревал Карагандян. Подогревал лаконичным и многозначительным вздохом: «Да. Тут что-то есть... Есть что-то».
Споря то громко, то шепотом, поругиваясь порой, мы добрались до Пушкинской улицы. Свернули направо, к Сергиевской церкви. Она стояла посреди улицы и была видна с самого дальнего конца проспекта — городского сквера. Высокая, с позолоченными куполами, она глядела на нас темной громадой и вселяла какую-то, с детства еще внушенную, робость. Невольно мы смолкли и шагом обогнули церковь, глянули на паперть — пуста. Никого. Остановились. Была у нас здесь неписаная передышка — треть маршрута отмахали, можно закурить. Кто спешивался, подпругу оглядывал, кто коня поил в арыке, звенящем день и ночь у обочины мостовой.
Нынче осень была сухая, без дождей ранних, но с холодом. Ветер нес его, рвал уже скореженные сухие листья тополей, разметывал по улице. Подмораживал. С сумерками стыли в арыках кромки бережков, а к полночи уже плотный ледок затягивал их, и кто поил коня, разбивал прежде каблуком корку или давал то же сделать коню, и тот копытом колол хрупкое стекло, и оно звенело, разлетаясь в разные стороны. По-своему звенело, с хрустом и щелком.
У церкви мы решали, куда податься дальше. Маршрут был определенным: вниз к мосту, потом за мост по Никольскому шоссе до поселка и назад. Или прямо по Ассакинской вниз, к больнице и кладбищу. Там тоже остановка. На кладбище ночной сход бандитов. Там в склепах многие из них спали, прятали добычу, производили дележ. Место страшное и опасное. Искать по могилам воров трудно, рискованно. Из-за любого надгробья, из кустов могут хлопнуть, и не найдешь стрелявшего. Мы останавливались у кладбища, чтобы выследить воров, задержать с добычей. В случае чего и накрыть сборище. Но они, черти, знали наш маршрут и к обычному часу притаивались. У церкви тоже были посты налетчиков. Они следили за нами, выжидали, когда мы тронемся, и определяли дальнейший путь отряда, чтобы избежать встречи. Где именно сидели «разведчики», мы, конечно, не знали. Должно быть, в темных переулках, глубоких подъездах домов, живой изгороди, что тянулась вдоль тротуаров. А возможно, и в церкви. Во всяком случае, были недалеко. Нам предстояло выбрать неожиданный маршрут из обычных, намеченных начальником охраны города, и сбить планы бандитов, накрыть. Гадали — куда? Отклоняться особенно нельзя, есть предписание, но улицу сменить можно, порядок объезда — тоже.